Александр Стесин - Вернись и возьми

После торговли шла привычная проверка документов. Отряд людей с автоматами ежедневно штурмовал никак не отплывающее судно, штрафуя и арестовывая всех, кто попадался им под руку. Конечно, этих военных тоже можно было понять: каждому из них надо было кормить семью, а солдатам в ДР Конго не платят жалованья еще со времен Патриса Лумумбы; к тому же многие из них были калеками. Жители плавучей деревни отдавали пошлину, не прекословя, но в конце концов их терпению пришел конец: «Ведь если мы простоим здесь еще неделю, они разденут нас догола!» И капитан корабля, еле очухавшийся после многодневного празднования, скомандовал отдать швартовы.

Те, кто побывал в этих краях, не устают повторять сардонический афоризм: в Конго работает только река, да и та не всегда. Двадцать лет назад, на закате правления витязя в леопардовой шляпе, главная транспортная артерия страны стала вотчиной для май-май[142], регулярно грабивших и потоплявших суда, и в девяносто восьмом году река была закрыта для судоходства. За следующие десять лет портовая индустрия вымерла, доки превратились в корабельные кладбища. Теперь же, когда речное движение возобновилось, из эллингов выводили все те же проржавевшие баржи, путешествие на которых представлялось опасным еще до простоя. Поэтому никто не удивился, когда в первый же день плаванья корабль дал течь, а еще через пару часов сел на мель (вахтенный, которому доверили лот, все время куда-то отлучался и не проявлял сознательности в работе). Но кое-как справились, дотянули до поросшей речными гиацинтами заводи Бумбы, где заякорились для починки плавсредства. И все повторилось: аресты, бессмысленные допросы, взятки, двухнедельное ожидание отплытия.

«Могло бы быть хуже, — говорил Люсьен, — могли бы всерьез застрять на мели, и тогда — кранты. В Лисале я видел грузовое судно, которое застряло таким образом и простояло больше месяца. Они перевозили в Киншасу какие-то там запчасти. Так вот эти запчасти их и спасли. Когда у них кончилась провизия, они стали обменивать свою арматуру на фильтрованную воду и копченых мартышек, которых им подвозили местные. На том и продержались. А в другой раз я видел такую картину: на берегу разложены какие-то длинные предметы под брезентом. Штук двести их было. Ровненько так штабелями лежат. Подплываешь поближе, присматриваешься, а это — трупы. Оказывается, их волной смыло. У нас же тут грозы, молнии постоянно. Нигде в мире не бывает столько молний, сколько у нас. Короче, шторм. Лодка перевернулась, а конголезцы, они же плавать не умеют. Да и не очень-то поплаваешь в нашей речке… Вот, значит, разложили их аккуратненько на берегу, а сами пошли в церковь выплясывать и выплакивать все, что у них там накопилось. В церкви их, кстати, тоже обирают будь здоров. Пастор вгоняет всех в транс, воет как бесноватый, а потом объявляет: кто сделает пожертвования, сразу же будет спасен. И народ раскошеливается, у кого сколько есть. Им не привыкать. Самое смешное, когда раскошеливаются военные, которые сами весь день со всех дань собирали. Денежный оборот по-конголезски».

Пароход останавливался на починку в каждом порту, и в каждом порту путешественников встречала мемориальная табличка: в Лисале, где родился отец революции Мобуту Сесе Секо; в Мбандаке, где отец революции посещал приходскую школу; в безымянной деревне, где он построил один из своих китайских дворцов по макету Запретного города. С тех пор прошло сорок лет, дворцовую архитектуру поглотили джунгли, а отбитые головы каменных львов и цилиней растащили жители лесных деревень, пигмеи басуа. И в каждом порту за прибрежной полосой цивилизации, за остовами потопленных кораблей и взорванных дотов, начинался девственный лес, куда не было прохода никому, кроме тех, чей мир всегда был очерчен речной границей. Люсьен говорил, что, проплыв через всю страну, не увидел ничего дальше этой границы. «Просто там лес везде — что внутри, что снаружи».

Пунктом назначения был полевой госпиталь в регионе Мбандака. В госпитале было два отделения: женское и инфекционное. Женская часть была отведена для жертв массовых избиений и изнасилований, совершенных боевиками май-май. Около тысячи женщин, по сто на палату. Люсьен работал во втором, инфекционном корпусе, где содержались больные трипаносомозом, то бишь сонной болезнью. В наше время это смертельное заболевание лечится на ранних стадиях, но риск смертности от самого лечения — выше десяти процентов. Впрочем, ранних стадий там практически не бывало.

Еще в Киншасе, в предвкушении предстоящей миссии, Люсьен приобрел книгу, которая показалась ему пособием для начинающего врача. Пособие называлось «Сердце тьмы». За год работы в Мбандаке он перечитал знаменитую антиутопию Конрада рекордное количество раз, поскольку другой литературы у него с собой не было. «Столько шуму сделали вокруг этой книги, но никто не понимает, о чем она. А до меня дошло: это все о сонной болезни. Перечитай внимательно. Безумие Курца, его блуждания. Классическая симптоматика! И демоны, которые мучают главного героя, — всего-навсего трипаносомы. Это, конечно, ничего не меняет, но когда я там, в джунглях, это понял, мне почему-то стало спокойней». Вернувшись в столицу, Люсьен бросил медицину и занялся бизнесом.

Бережно раскладывая по полу многочисленные фотографии, сделанные во время путешествия в «сердце тьмы», он и сам походил на литературного персонажа — какого-нибудь сумасброда-ветерана, чье любимое занятие — уединенное разглядыванье боевых регалий, хранящихся в несгораемом сундуке; на человека, вернувшегося из ада и не сумевшего заново привыкнуть к обычной жизни.

13. Дакар — Нью-Йорк

С тех пор как я вернулся из Африки, прошло чуть меньше двух лет. По возвращении мне потребовалось хороших полгода, чтобы окончательно оправиться от всех тропических болячек, и еще больше, чтобы почувствовать, что вернулся. Раз в пару месяцев я испытываю внезапную потребность в скомканных звуках африканской речи и пряных запахах африканской пищи. Я сажусь в метро, доезжаю до 116-й улицы. Это — Гарлем, та его часть, за которой в последние годы закрепилось название Литтл Сенегал. Если пройти несколько кварталов на восток, попадешь в Испанский Гарлем, где селятся выходцы из Пуэрто-Рико и Доминиканской Республики. А чуть севернее, где-то в районе 125-й, начинается Гарлем американских негров. Динамика отношений между новой африканской диаспорой и их соплеменниками, попавшими в рабство к американским плантаторам три века назад, — отдельная тема. Коротко говоря, культурного сходства между ними практически нет, а братской любви — и подавно.