Реми Гурмон - Книга масок

Необходимо, поэтому, признать законность и справедливость умеренных тенденций Анри Мазеля.

Анри Мазель принадлежит к традиционалистам, как Баррес, даже в большей степени, чем Баррес, потому что он лучше и шире знаком с прошлым. Один взял от Тэна искусство философствовать по поводу мелочей, другой унаследовал от него же любовь к сопоставлениям прошлого с настоящим, убеждение, что последний исторический этап развития народа всегда является если не лучшим, то и не худшим из всех возможных социальных комбинаций. Теория регресса, которая является теперь предметом публичных обсуждений, проводится на каждой странице исторических сочинений Тэна и научных исследований Дарвина. Возможно, что у Мазеля явилось однажды желание найти этой теории определенное место в ряду других социологических идей и ясно показать все, что мы потеряли и выиграли от решительных преобразований конца прошлого столетия. Революция казалась Тэну более разрушительной и более реформаторской, чем это было на самом деле. Есть страны, куда еще не успели проникнуть никакие революционные идеи, и однако они находятся на одном социальном уровне с нами. Может быть, они даже опередили нас в смысле свободы, индивидуализма и независимости рабочего класса. Революция легко может обратиться в насильственную реакцию. В слове революция нет ничего магического для того, кто знает историю. Кто-нибудь, вероятно, докажет нам в близком будущем, что уже спустя тридцать лет после 1793 года старая Франция, как социальный муравейник, восстановилась вся целиком, следуя простому внутреннему инстинкту. Все социальные перемены этого века обязаны своим происхождением технике.

Такого рода вопросы Анри Мазель любит обсуждать в своих солидных статьях, в паралипоменах к драматическим фрескам, часто возвращаясь к одной и той же мысли. Все свои статьи на эту тему он соединил в один том под общим заглавием «La Synergie Sociale»[195]. Труд этот производит строгое, но не внушающее страха впечатление. Ум Мазеля ясен, логичен и обладает даром все упрощать.

Тот, кто упрощает, хочет все понимать. Из множества фактов он выбирает такие, которые сами по себе значительны. Таким образом, отбрасывая неясные, плохо написанные фигуры, он составляет колоду игральных карт из логических идей, которыми побеждает и разоблачает тайну вещей. Борьбу он ведет с непобедимым оружием в руках. Его слова отличаются полною определенностью. Это показывает большую искренность, желание самому понять себя и благородную готовность предоставить другим возможность защищаться против слишком быстро сложившихся убеждений.

В одной из своих недавних статей, в которой ему захотелось немного побогословствовать, он берется доказать, что «католицизм, как и протестантизм, основан на свободном исследовании». С этой целью, отбросив второстепенные доводы, он устанавливает следующее положение: выбор того или иного верования является актом свободы. Да, без сомнения. Но истина, высказанная слишком откровенно, кажется парадоксом. Такое крайнее упрощение внушает страх, и я предпочитаю блуждать среди леса противоречивых мнений.

Такой решительный метод будет полезен Мазелю, когда мнения его приобретут авторитетную силу. Если теперь скептики относятся к нему с известным недоверием, то, к счастью, он оказывает влияние на людей, любящих хорошо отшлифованные логические рассуждения, которые можно легко и красиво применять к обсуждаемому предмету. Надо признать необходимость умов, произносящих утвердительные суждения. Если бы идеи наши всегда висели в воздухе, это причинило бы нам невообразимые мучения. Точные и четкие определения так же необходимы, как весла для лодки, из какого бы дерева они ни были сделаны. Хорош бук, хорош и ясень. Неверное суждение может принести такую же пользу, как и верное. Несомненно, некоторым было бы очень полезно верить, что свободное исследование является основой католицизма. Но те, которые изберут противоположный тезис, будут иметь не менее серьезные оправдательные доводы. А те, наконец, которые откажутся признать родство между верой и свободой, те, которые будут выставлять полную противоположность этих идей, тоже найдут прекрасную для себя базу.

Говорят, что социология – наука, что история – обширный курс логики. Мне кажется, что логика представляет собой одну из категорий нашего духа, что только сквозь ее призму мы можем понять нагромождения различных фактов. Вот почему история так охотно спускается на театральные подмостки, служащие настоящим раем для логики. Стремление Мазеля к упрощению объясняет нам его любовь к театру. По его мнению, театр представляет собой плавильню великих событий, великих фактов, обнимающих целые периоды истории. «Nazaréen»[196], «Khalife de Carthage»[197], это широкие картины цивилизации. В искусственной обстановке поступки наши принимают иногда более человечный характер, чем в рамке действительной жизни. Есть эпохи, когда диалог между выдуманными лицами, поставленными перед глазами с логической ясностью и простотою, между лицами, проникнутыми определенною идейностью, живущими в ее атмосфере, дает нам куда больше, чем подлинные исторические хроники и летописи. Какая картина завоевания Египта римлянами достовернее той, которую мы находим в «Антонии и Клеопатре»? Не следует пренебрегать исторической драмой. Досадно только одно, что нелепая любовь к реалистическим мизансценам делает ее все более и более пригодною для простого чтения. На свои первые драмы Мазель, мне кажется, смотрел скорее как на этюды, нежели как на пьесы для театра. Они лишь отчасти предназначены для забавы толпы. Для него это только экзерсисы для приведения в порядок различных элементов его сценического таланта. В театре обращаются одновременно к одному и ко всем, к отдельному человеку и к толпе. Необходимо быть поэтом и трибуном, артистом и человеком логического ума. Надо уметь дать ход идее, но так, чтобы она была видна в стихии чистого движения. Такое сложное искусство требует большой подготовки и большого терпения. Теперь для Мазеля наступил момент, когда усилия его могут быть реализованы. Если в своих драматических этюдах он сумел захватить рядового читателя, то это значит, что театр действительно является его призванием.

С неменьшим успехом подвизался Мазель и на другом поприще, организовав в 1890 году журнал «Ermitage»[198], если не самое серьезное, то самое влиятельное издание того времени. Он долгое время стоял во главе этого предприятия, походившего на монастырь и потом превратившегося в маленький швейцарский chalet[199]. Именно здесь Мазель выступил со своими «утверждениями», в которых уже давала себя чувствовать его тенденция все упрощать, его склонность к критике с точки зрения социальных идей.