Андрей Жуков - Барон Унгерн. Даурский крестоносец или буддист с мечом

Совершенно иным было отношение Унгерна к рядовому составу: казакам, монгольским всадникам. Именно они и дали барону прозвище «дедушка». Уважительное и заботливое отношение к нижним чинам проявлялось у барона с самых первых месяцев его армейской службы. Подобное поведение было для Унгерна не показным, а совершенно естественным: поэтому никто из чинов его сотни не испытал удивления, увидев однажды своего есаула стирающим форму своего вестового бурята, в то время как последний возился у костра с обедом. Известен случай, когда Унгерн лично расстрелял офицера, обвиненного в рукоприкладстве и злоупотреблении властью над нижними чинами. Рядовым казакам импонировал аскетизм барона, то, что из личного имущества у него были лишь запасная смена белья и единственные сапоги. Со времен Первой мировой войны барон стремился как можно лучше накормить и одеть своих солдат, обеспечить раненым должную медицинскую помощь. Уже во время Гражданской войны, в Монголии, Унгерн избил своего лечащего врача, которого, кстати, чрезвычайно ценил, за то, что тот по причине усталости задержался с помощью раненому казаку. Вообще к нуждам раненых Унгерн относился чрезвычайно внимательно. Их обеспечивали лучшим питанием, всеми возможными медикаментами. Бросить раненого, не оказать ему необходимой помощи — это в частях Унгерна считалось одним из самых тяжких преступлений, за которое провинившихся неуклонно карали смертью. Подобное отношение к своим солдатам вызывало удивление даже у большевиков. Во время последних, чрезвычайно тяжелых боев с красными в Забайкалье, несмотря на отчаянное положение, дивизия Унгерна продолжала отступать со всем своим лазаретом. Раненых везли примерно на 50 подводах, где по одному, где по два. Соответственное отношение к офицерам и нижним чинам было характерным для «императора-рыцаря» Павла I, память которого барон всегда почитал.

Еще раз подчеркнем, что в подобном поведении Унгерна не было никаких отклонений параноидального характера, которые приписывались Унгерну его современниками и продолжают приписываться доселе профрейдистски настроенными беллетристами. Это была естественная реакция (подчеркнем — естественная в рамках средневекового мировосприятия барона, только исходя из которого мы можем дать адекватное толкование его поступкам) человека, своими глазами наблюдавшего крушение великой империи, развал его, Унгерна, армии, повсеместное широкое торжество восставшего хама.

Все мировоззрение и деятельность Р. Ф. Унгерн-Штернберга определялись установками средневекового сознания. Как это бывает довольно часто, лучше всего эту черту психологии барона почувствовали его заклятые враги — материалисты-большевики. «Барон Унгерн каким-то чудом пронес через сотни лет остатки баронов далекого времени…» — говорит в своей речи во время суда государственный обвинитель Ем. Ярославский (М. Губельман).

«Блестящий партийный публицист» определенно страдал косноязычием, но суть ему удалось ухватить весьма верно. «Он весь в прошлом и, слушая его слова и рассказы о нем, невольно удивляешься, как могло это странное существо появиться на свет в 1887 году на одном из островов Эстляндского побережья… Унгерн — последний эпигон Средневековья, последний цельный, законченный тип барона-бандита XIII столетия», — подытожит вслед Ярославскому корреспондент «Советской Сибири» на процессе. Но верно почувствовать отнюдь не означает «понять». Современные жизнеописатели Унгерна сходятся с большевицкими обвинителями и публицистами в одной точке: носитель средневекового миросозерцания представляется им «мракобесом», «реакционером» и «параноидальной фигурой».

Были ли в Белом движении офицеры или генералы одного психологического типа с бароном Унгерном? Из сотен фамилий старших офицеров белой армии вспоминается прежде всего полковник, позже генерал-майор Михаил Гордеевич Дроздовский. Как и барон Р. Ф. Унгерн-Штернберг, убежденный идейный монархист Дроздовский резко выделялся на фоне остальных офицеров Добровольческой армии, сражавшейся с большевиками на юге России.

Один из офицеров полка Дроздовского, В. Кравченко, рисует портрет своего командира, который даже в мелочах, в деталях оказывается удивительно схожим с портретом Унгерна: «Нервный, худой полковник Дроздовский был типом воина-аскета: он не пил, не курил, не обращал внимания на блага жизни. Всегда — от Ясс и до самой смерти — в одном и том же поношенном френче с потертой георгиевской ленточкой в петлице. Из скромности он не носил самого ордена. Всегда занятой, всегда в движении. Трудно было понять, когда он находил время даже есть и спать… В походах верхом, с пехотной винтовкой за плечами, он так напоминал средневекового монаха Петра Амьенского, ведшего крестоносцев освобождать Гроб Господень… Полковник Дроздовский и был крестоносцем распятой родины…»

Обратим внимание и на то, что Дроздовский, как и Унгерн, представляется человеком «не от мира сего», героем средневекового рыцарского романа, неведомо как оказавшегося в охваченной революционным пожаром России начала XX века.

… Весну 1917 года есаул барон Р. Ф. Унгерн встречает на Кавказском фронте. Мы не знаем точной даты, когда он оставил 1-й Нерчинский полк и перевелся в 3-й Верхнеудинский полк Забайкальского казачьего войска, стоявший в Персии. Возможно, он перевелся на Кавказский фронт вместе со своим однополчанином по 1-му Нерчинскому полку есаулом Г. М. Семеновым, будущим белым атаманом, куда тот прибыл еще в январе 1917 года. Полк дислоцировался в местечке Гюльпашан на берегу Урмийского озера. Командовал полком Прокопий Петрович Оглоблин, известный Унгерну по самому началу его офицерской карьеры.

3-й Забайкальской отдельной казачьей бригадои, в состав которой входил полк, командовал дальний родственник Г. В. Семенова — генерал-майор Д. Ф. Семенов. Во всяком случае, и Семенов, и Унгерн могли рассчитывать на некоторое покровительство.

В целом войска Кавказского фронта оказались гораздо менее затронуты революционным разложением. Отчасти это объяснялось тем, что основу фронта составляли преимущественно казачьи части. Число дезертиров, бежавших с Кавказского фронта, было минимальным, в частях поддерживалась относительная дисциплина. В сознании многих русских офицеров выстраивалась тогда довольно четкая дихотомия: мятежный солдатский «Север» и боеспособный казачий «Юг». На «Юг» стремились те, кто желал воевать, кто надеялся обрести хотя бы видимость старого порядка. Так, будущий белый генерал А. Г. Шкуро, командовавший во время Великой войны партизанским отрядом, писал, что весной 1917 года «отношения между пехотой и казаками, получившими прозвище «контрреволюционеров», приняли столь напряженный характер, что можно было ежеминутно опасаться вспышки вооруженной междоусобицы». Одна из стычек с группой «растерзанных солдат» чуть было не закончилась для самого Шкуро трагически. По собственным словам, Шкуро почувствовал, что «мне грозит суд Линча разъяренной толпы». От линчевания своего командира спасли спешно вызванные адъютантом Шкуро казаки. После этого инцидента он со своим отрядом решает отправиться в Персию, в экспедиционный корпус генерала Баратова.