Герман Раушнинг - Говорит Гитлер. Зверь из бездны

Я излагаю здесь ход мыслей, которыми делились со мной многие "озабоченные патриоты", занимавшие самые различные политические позиции. С самого первого дня 1934-го года находилось все больше и больше желающих покончить с этим колдовством, которое грозило свести Германию в гроб. Но сделать это не было никакой возможности.

А тут еще обострялись проблемы, связанные с Ремом. Рейхсвер ощутил угрозу, которой был чреват новый всплеск революционного нигилизма. К сожалению, военные смотрели на все с узкопрофессиональной точки зрения — они видели лишь угрожающее ослабление дисциплины и опасность, которой подвергался недавно начавшийся процесс вооружения Германии. Но было ясно, что рейхсвер готов в любой момент положить конец опасной игре.

Я не был близко знаком с Ремом. Нас познакомил Форстер в начале 1933-го. Мы заехали в отель "Фазаненхоф", где Рем обычно останавливался, когда бывал в Берлине. В отеле мы застали Рема и его адъютанта. Рем был недоволен. Ему не дали никакого министерского портфеля. Он считал, что вся национал-социалистическая революция утратила смысл. "Снова мы оказались на побегушках у генералов", — язвил он. Он интересовался, не может ли Форстер, имеющий такое влияние на фюрера, как-нибудь попросить за него. Он утверждал, будто вся национал-социалистическая революция застопорится, если штурмовики не получат никакой юридически оформленной работы; стоило бы преобразовать их хотя бы в отряды самообороны или в привилегированные воинские части. Лично Рем не имел никакого желания становиться марионеткой.

Потом мне как-то пришлось более подробно побеседовать с ним в знаменитом ресторане Кемпинского, где он имел обыкновение завтракать. Беседа касалась актуальной темы — создания в новой Германии новых вооруженных сил: кто должен ими командовать, кто вообще должен их создавать — генералы рейхсвера или лично Рем, стараниями которого была создана наша партия? Рем, несмотря на все свои слабости, был общительным человеком и очень способным организатором. Но прежде всего он был наемником, место которого — в колониях, как можно дальше от Европы. Его упреки в адрес рейхсвера были несправедливы, чувствовалось, что он просто обижен. Он страдал оттого, что офицеры рейхсвера высокомерно отвергали его старания. Дрожа от жажды деятельности, ощущая себя способным на великие свершения, он несколькими отрывочными словами обрисовал свои планы на будущее. Мы сидели в просторном Стеклянном зале. Шрамы на лице Рема побагровели от возбуждения. Он залпом осушил несколько бокалов вина.

"Адольф — подлец, — бранился он. — Адольф предает нас всех. Только и делает, что возится с реакционерами. Старые товарищи уже ему не подходят. Натащил сюда всяких генералов из Восточной Пруссии. Так-то он нам доверяет!" Болезненная ревность овладела Ремом. "Адольф стал пижоном. Даже фрак на себя напялил", — иронизировал он. Выпив стакан воды, он слегка успокоился. "Адольф отлично знает, чего я хочу. Сколько раз я говорил ему об этом! Нам не нужно возрождения старой кайзеровской армии. Революционеры мы или нет? "Allons enfants de la patrie!" Это про нас, это наш энтузиазм должен создать нечто совершенно новое, вроде народного ополчения времен французской революции. Если мы этого не сделаем, все пойдет насмарку. Нужно что-то совсем новое, поймите же вы наконец! Новая дисциплина. Новые организационные принципы. Все эти генералы — старые тупицы. Новых идей от них не дождешься. Адольф учился у меня. Я научил его разбираться в военном деле. Война — это не просто боевые действия. Из старых прусских служак нам никогда не создать нашей революционной армии. Но Адольф — штафирка, мазила чокнутый. На все у него один ответ: "Оставьте меня в покое". Сидит себе наверху и корчит из себя Господа Бога. А нам приходится бездельничать, хотя у нас давно уже руки чешутся. Я вынужден повсюду таскаться с этим стадом ветеранов войны. Я — новый Шарнхорст. Неужели люди этого не видят? Неужели они не понимают, что наше время должно наступить, что мы придем — новые, свежие, полные сил? Нужно только заложить революционную основу. Потом уже пойдет — не остановишь. Только так можно достигнуть чего-то нового, великого. И видит Бог! — мы сорвем с петель весь мир. Но я озабочен поведением Гитлера. Он хочет пустить все на самотек — а потом надеяться на чудо. И в этом он весь. Он хочет получить в наследство готовую армию. Он хочет, чтобы "специалисты" привели ее в порядок. "Специалисты"! Это слово приводит меня в ярость. И он еще говорит, что потом сделает армию национал-социалистической! После того, как поручит ее прусским генералам! Откуда же там потом возьмется революционный дух? Все эти генералы — старые козлы; могу поручиться, что новой войны им не выиграть. Нет уж, вы меня не проведете! То, что вы делаете, загубит саму суть нашего движения".

Он издевательски критиковал прусских офицеров. Что они видели, кроме своей Пруссии? Растут в теплицах, только и знают, что свой кадетский корпус, а потом — давай выслуживаться. Нет, Рем — не таков, Рем — революционер, мятежник. Он уже почти рыдал. Ресторан опустел. Адъютант увел его.

Потом мне почти не приходилось иметь дело с Ремом. Его исповедь, несмотря на некоторое влияние алкоголя, все же произвела на меня впечатление трагедии по-своему творческой личности, называющей себя мятежником и предпочитающей умереть стоя. На Рождество 1933- го года он лишил меня моего эсэсовского звания за грубое нарушение субординации: я направил одного из высокопоставленных командиров СА в распоряжение генерала фон Браухича, командированного в то время в Восточную Пруссию. Потом я видел Рема еще один раз, незадолго до его гибели. Он наотрез отказался меня выслушать.

Я вспоминаю все это к тому, что в феврале 1934 года, побеседовав с Гитлером, я понял не только его мнение обо всех ближайших соратниках по партии, но и суть его опасной игры, целью которой было стать одним из руководителей заново формируемых вооруженных сил — даже если для этого и придется пожертвовать некоторыми своими друзьями. Казалось, он отверг революционные намерения своих товарищей. Но это была только видимость. В то время все еще было таким неопределенным. Гитлеру пришлось приспосабливать свои "гигантские" планы к тяжелым условиям внутренней и внешней политики; он мог продвигаться вперед лишь очень и очень постепенно и при этом все время ощущал непреодолимую потребность подчеркивать величие своей исторической роли, постоянно возвращаясь в разговорах к своим собственным глобальным замыслам. Гитлер сказал мне, что исходя из нынешних трудностей, он готов заключить любой пакт, лишь бы это позволило Германии иметь четырехсоттысячные или хотя бы трехсоттысячные вооруженные силы. Если бы это удалось, он разом избавился бы от всех проблем и мог бы в открытую заняться формированием кадрового состава новой армии, а потом, используя какое-нибудь благоприятное политическое обстоятельство, сделать следующий шаг.