БондиАнна. В Россию с любовью - Анна Чапман
Я сменила номер телефона после…
Инцидента. Пусть будет это слово. Так проще.
Алекс пришёл в себя только через два дня и начал звонить. Он буквально обрывал телефон, и в этой его настойчивости было что-то маниакальное. К полудню того дня на моём мобильном высвечивалось больше сорока пропущенных.
Сообщения он тоже писал, но чаще всего это были просто буквы, набранные в случайном порядке. Когда он всё же умудрялся сложить из них какой-то текст, суть была одна: «Аня, помоги мне».
«Я хочу завязать, но только ты можешь мне помочь».
«Вернись или я умру».
Удивительно, но я не питала к Алексу ненависти или даже неприязни. На самом деле я всё ещё его любила. Было бы глупо обманывать себя на этот счёт. Только вот эта любовь уже ничего не значила. Я получила звонкую пощёчину, дав волю чувствам. Даже не пощёчину, а мощный удар, после которого сложно оправиться.
Всё проходит. Так и я снова пыталась начать жить своей собственной жизнью. На этот раз я ушла окончательно. А любовь…
Когда-нибудь пройдёт.
Поэтому за полтора месяца я не ответила ни на один звонок. А когда количество звонков стало просто мешать моей повседневной жизни — выключила мобильный и купила новый, самый простой телефон. Номер сообщила родителям, в кадровое агентство, соседке и Курту.
Старый мобильник поселился на дне ящика, в который я предпочитала не заглядывать. Выкинуть рука не поднялась.
Без постоянных звонков жизнь стала как будто спокойнее, но временами на меня наваливалась жуткая слабость и тоска. В такие дни мне снился странный сон. Один и тот же, он, как сериал, каждый раз показывал чуть больше. Это не был кошмар, но каждый раз, когда я просыпалась, сердце колотилось, как сумасшедшее. Удивительно, но этот сон я могла воспроизвести в мельчайших деталях, хотя обычно всё забывала, едва открыв глаза. В этом сне была девушка…
Деревня Шамурша, 1236 г.
Пришли они на рассвете. Из-за реки пришли, с того берега. Затемно перешли Цивиль — как только брод сыскали. Не каждый в деревне знал, где тот брод. А которые знали — хранили тайну. В реке была их сила и спасение. В ней же и погибель — бежать некуда.
Она выскочила из дому как была, простоволосая да в нижней рубахе. И замерла, оглушённая. Скакали кони, взрывая копытами землю, и люди кричали. По-здешнему кричали и по-чужому. По-здешнему одно слово страшное, всем известное: монголы. В слове том — смерть.
Шууух! Взметнулось пламя к небесам светлеющим. И ещё, и дальше. Шууух, шууух! Дома вспыхивали жертвенными кострами. Люди, дети да бабы, метались по улицам, бежали к лесу. Неумолимые всадники гнали их с гоготом, улюлюканьем. Как зверей гнали, давали вырваться вперёд, надежду давали. А после всё одно догоняли. Не трудились даже рубить — конями топтали. Куражились.
Кричала во дворах скотина, огнём схваченная. Звери человечьими голосами вопили. А люди выли по-звериному. Падали под ударами, заливали землю кровью своей и выли, скулили, рычали.
Девки молодые, кто сбежать не поспел, бросались назад в избы горящие. Все одно помирать, а в огне хоть чисто. Монголы кого ловили — насиловали. А после один взмах и нутро наружу. Долго так можно помирать, мучительно.
Она стояла, захваченная круговертью коней, огня, крови, смерти. Что на закате ещё было домом родным — превратилось в кошмар полуночный. Огонь метался меж домов, воздух плавился, того и гляди волосы займутся. А внутри всё холодело, будто на самой лютой стуже нагишом стоишь. От ужаса холодело. Грудь сжимала боль доселе неведомая, казалось, ещё чуть — сердце лопнет.
Ноги в камень обратились да вросли в землю родную, от крови теперь красную. Шаг. Рубаха в коленях путается, не пускает. Шаг. Словно через реку, поперёк течения, из последних сил. Шаг. Волосы в лицо кидаются, остановить хотят. Шаг.
Увидала, как поодаль, у реки, люди споро бежали к броду. Мужики здоровые баб за руки тащили, кто-то детишек малых на закорках нёс. Что постарше — сами поспевали. Последним шел Калай[5]. Высокий тощий старец, в руке — посох узловатый. Люди в деревне почитали его мудрецом. Молвили, есть у старца сила, Богами данная. И впрямь, там, где шёл он, словно стена росла каменная. Ни один враг в их сторону и не глядел. А она — увидела.
Калай, видать, взгляд её почуял. Остановился да обернулся. Вперил в неё глаза страшные. Белые почти, как у слепца. Да только всё видел старец. Поманил её пальцем, айда, мол, с нами. Она и рада, да где уж. Ноги не слушаются. Постоял Калай, махнул на неё посохом, да и ушёл через брод в лес дальний. А она всё вслед ему глядела. Что-то в глазах его посулило: встретятся ещё.
Закричал кто-то сбоку, тонко и жалобно.
— Бүү хөдлөөрэй, гичий минь![6] — Трое воинов, забрызганных кровью, насиловали девочку. Совсем юную, в рубашонке, поди, не созрела ещё, первую луну не встретила. Как же её зовут? Не упомнить теперь, да и надо ли. Тот, что был на девчонке, не останавливаясь достал нож. Она отвернулась. Крик смолк.
А за рекой шумят берёзы. Ветер летит по лугу, осушая росу. Слёзы утренние, не хватит их, чтобы смыть кровь, что пролилась здесь. Никаких слёз не хватит до самого конца времён.
Вокруг плясала смерть, а её будто не видела. Ни один воин её не тронул, ни одна искорка не долетела. Будто зачарованная шла она по родной деревне, которой, почитай, уже и не было. В этом ли мире она или в другом, что с этим лишь краями соприкасается? Не понять.
Рядом с занявшимся сараем коренастый толстый всадник брал своё. Эту бабу, что безвольно повисла в его окровавленных руках, она знала. Все её знали, бедовую. Так и звали в деревне, а имя уже и позабыли. Была она сызмальства хороша собой, приветлива, всё с улыбкой ходила на устах сахарных. Да только не впрок красота ей пошла.
Семья была пропащая: отец пил горькую да поколачивал мать. Дочери тоже доставалось. Как расцвела — парни ходить стали. Ходить-то ходили, заглядывались, а просватать так никто и не сподобился. Не хотели такую родню местные. Девка год-другой потосковала, а на третью весну своей женской поры сбежала с заезжими торговцами.
К
