Мирослав Дочинец - Вечник. Исповедь на перевале духа

В записной книжечке чеха оставалось больше половины чистых страниц. Я мог экономно вести кой-какие записи. В бутылочке с деревянной затычкой я носил медовуху - иногда подкреплял себя в работе. Спички тщательно припрятал. Как бесценный дар, берег каждую фасолину и горошину. С несказанной радостью обнаружил во внутренних складках сумки восемь пожелтевших семечек тыквы. Но все они были живы. И присланная кровь земледельца заволновалась во мне. Даже наметил удобную пойму возле речища. И каждый раз, возвращаясь из лесу, носил туда кошель жирного торфа. Готовясь к длительным холодам, я беспокойной мыслью забегал в будущую весну.

Но когда это еще будет! А ныне я не мог натешиться чугунком. В нем блюдо варилось быстрее и было вкуснее. Котелок я мог брать с собой на дневные уходы. Как лесовик и зверолов теперь я не был привязан к печи. Однако о печке я думал и днем, и ночью. Хотя я и утеплил хатенку, но понимал, что плохонькие деревянные стены здешняя зима остудит быстро. А открытый очаг согревает только вблизи и требует, чтобы его постоянно поддерживали. Я был озабочен зимним обогревом.

Тепло, размышлял я, вытекающее с дымом в деревянную трубу, - это расточительство. Нужно его задержать, как это делают перьями птицы, пухом звери и корой деревья. Как поток, не замерзающий под каменьем. Каменья! Да, это единственное, что я мог использовать тут.

Это подсказала мне скала. Холодная в течение дня, она согревалась на ночь и скупо отдавала до утра взятое у солнца тепло. Я буду нагревать камни, а они будут согревать меня. И я начал заготавливать плоские плиты и мастерить из них впритык к стене широкий пустотелый помост-лежанку. Туда, во внутреннюю пустоту, я и направил дым из печи, а снаружи отвел его в дерево-дымоход. Щели между плитами замазал глиной с примесью сенной сечки. Посреди печи замуровал чугунок. И в нем теперь постоянно была теплая вода. Камни нагревались как раз настолько, что можно было спать на лежанке без одеяла. Мне припомнилась наша печь, на которой баба Марта согревала свои «кости смиренные».

Страх перед зимними холодами миновал. У стены, которая прогревалась, пристроил я небольшую стаенку для козы. Хотя к зиме она приготовилась раньше чем я - весело встряхивала густыми прядями шерсти.

Уродила в ту осень обильно лещина. Я собрал столько орешков, что вынужден был отгородить для них засек. Из толченых орешков, желудей и грибов, приправленных диким чесноком, я выпекал в золе вкусные хлебцы. И употреблял их с рыбой либо медом. Колоды с пчелами я тоже утеплил снопами сытника. А рыбу назиму солил в долбанках из липы, а также вялил над печью. На горячей лежанке сушил ягоды и зелье. А с балок свисали нанизанные на куканы грибы.

В лесу шел повальный листопад. Костров я не разводил, боялся, чтоб сухой валежник не вспыхнул пожаром. Занимался звероловством, разжиревшая за лето живность потеряла бдительность и напропалую лезла в ловушки. Было работы со шкурками. Оббил ими дверь, устлал земляной пол.

Давно прошли суховеи. Утром траву отягощала льдистая роса. Одна за другой дальние вершины одевали белые чепчики. Все чаще оттуда залетал студеный ветер, кружил листьями, хлестал песком со скал. Смереки передергивали лохматыми плечами, гудели обнаженные дубы, сонливо поскрипывали ясени. Черный лес посерел, погрустнел. Будто выдуло из него остатки зеленой души.

Я брел по своей просеке, чтоб набрать еще кошель- другой торфа для своей нивки. Попривыкшее все вокруг замечать, мое око ухватилось за синеватый ствол бука. На нем чернели давние зарубки. Да, то была не естественная рана коры, а зарубка топором. То есть оставила ее человеческая рука. Я почему-то посмотрел в небо.

На чело студеными перышками упали тяжелые лохматые снежинки.

Не трать попусту время, наполняй его полезным и радостным трудом. Чем больше труда ты вложил в своей жизни, чем больше познал и открыл, тем она длиннее - жизнь. Поэтому день нынешний цени больше, чем вчерашний. И так - каждодневно. Ведь только то твое, что получил ты ныне, в эту минуту.

...Румыны узнали о моих просветительных студиях. Главное - про их украинский дух. Это их обеспокоило. Масла в огонь подливали и местные лекаришки, терявшие пациентов, довольных моим лечением. Доверенные люди приносили тревожные вести о повышенном интересе к моей персоне. Я понимал, что должен сниматься с насиженного места. Благо, такой случай подвернулся сам.

Европу трясло. А вместе с ней и мою Подкарпатскую Русь, пеленавшую в сумятице свою маленькую державу - Карпатскую Украину. Судилось мне быть и на ее красочных крестинах, и на черной тризне.

Немец занял Австрию, стягивал цепью Чехословацкую республику, так и не давшую моему краю желанной автономии. Горстка исконно русинской земли под Карпатами, да и ту раздирали свои же жадные персты - русины—автохтоны, русофилы, полонофилы, мыдьяроны, галицкие эмигранты, жиды, сознательные украинцы. И вот на исходе 30-х годов XX века все тут взбудоражилось, забродило, подняло гущу политического варева. Мир разглядел на карте серую точку, кем-то красиво поименованную Серебряной Землей. Сюда из Европы было заброшено засилье журналистов и агентов.

Путаные слухи перелетали через Тису: Чехословакия готова предоставить краю относительную обособленность, а Германия обещает даже больше - создать тут самостоятельную украинскую державу. Как можно, волновались патриоты, проворонить такую благоприятную минуту? Доктор Панькевич изучал говоры закарпатских украинцев и для их сравнения нагрянул в Банат. Тут мы с ним и сошлись, я водил его к знатокам фольклора, да и сам охотно записывал меткие народные поговорки и пословицы. Народ скажет - как завяжет.

Из научного анализа получалось, что как бы нас не именовали - русины, руснаки, рутены, угрины, мы происходим из давнего и щирого киевско-русского корня. И являемся мы хорошо вышколенной и боголюбивой частичкой народа. Ведь еще в конце ХУІІІ века, когда просветительство довольно низко стояло и в Галичине, и в Киеве, и в России, закарпатские украинцы уже имели латинские школы, где получали образование на уровне западноевропейских стран. Лучшие их воспитанники разошлись учителями по словянскому миру. Мой земляк Иван Орлай - директор гимназии в Нежине, Михайло Балудянский - ректор университета в Петербурге, Петро Лодий - профессор Краковского университета, Юрий Венелин-Гуца - ученый Болгарии. Таким образом, нашего цвету рассеяно немало по всему свету...

«Как вот вы, - подзадоривал меня Панькевич, а еще более его молодой приятель, представившийся подполковником Сечи. - Ваше место там, где завязывается своя держава, которой суждено зачать великую соборную Украину. С неба нам упал чин самостоятельности, а немцы нам помогут. Нужно приниматься за работу на всю мощь, каждая светлая голова - на вес золота. Даже жиды с нами. Всех чешских чиновников - долой, своих назначим! Таких, как вы, там ждут с объятиями. Ибо когда вы еще восстали против чужого режима с оружием в руках пятнадцать лет тому назад...»