Василий Аксенов - «Ловите голубиную почту…». Письма (1940–1990 гг.)

Кажется, это кресло подойдет к мастерской. Восхищен граммофонами на афишном стенде. Недавно Гаррисон делился впечатлениями о том, как вкусно у вас там жрали. Очень надеюсь вас увидеть в будущем году. Да здравствует водка «Выборова»! Сегодня впервые за год увидели снег. Ничего особенного. Поздравляю с Рождеством Христовым и Новым годом. Хорошо бы все-таки увидеть хоть что-то, по-настоящему увлекательное.

Почитатели ваших талантов

M & V

Белла Ахмадулина – Василию и Майе Аксеновым

6 января 1982 (?) г.

…Вот новый день, который вам пошлюоповестить о сердца разрыванье,когда иду по снегу и по льдусквозь бор и бездну между мной и вами…

Дорогие Вася и Майя!

Пишу вам в ночь под Рождество: при луне (специально вышла на террасу, чтобы описать вам ее пушкинское выражение, и убедилась в ее гоголевском отсутствии) и при отрадных огнях двух елок, в доме и на дворе.

Ну, и при известных вам Вове-Васе и Сильвере[423]. Рядом бодрствует и шелестит неизвестный вам и давно, но мало знакомый мне Некто (дети[424] говорят, что это хомяк редкой породы; и действительно, независим и куслив на редкость).

Сами же дети не пришли еще с гулянья, хоть праздничной ночи уже два часа. Весь вечер перед этим они, с другими девочками, гадали разными способами и тщетно поджидали прохожих, чтобы спросить об имени. Гаданье их наводило меня на грустные мысли. Боря испросил себе краткой отлучки для работы и отдыха, у него от нас и впрямь в уме рябит, но его доброта и опека пристальны и неизменны. 5-ого он один ездил поздравлять Женю Попова с днем рождения, мне недостало прыти, да и детей и насморка было в избытке.

1-ого все у нас собирались, я вам писала, сегодня, на Рождество, должны быть Жора Владимов с Натальей (его дружба ко мне, которой я всегда дорожила, в последнее время особенно стала для меня утешительна), Тростников[425], очень преуспевший в изготовлении самогона и навостривший Попова, Рейн, милые Пик и Бигги. Всем им я душевно рада, да и эти солнце-морозные дни я провела в ровности, в спасительном упадке ума и нервов, в радостной близости к детям. Даже почти не курила, хоть московские помойки все еще украшены коробками и картонками из-под Winston’а и всего, что в этом роде. Легкомысленные московские оборванцы вполне утешают себя прельстительным куревом в отсутствие масла и всего, что в этом роде. Закурила, и редкостный близ сидящий хомяк, кажется, недоволен. Вот, его хозяева вернулись. Они с совершенно новым выражением грусти вслушиваются в наши постоянные разговоры о вас и тосты за вас. «Над непосильным подвигом разгадки трудился лоб, а разгадать не мог»[426]. Мысль о них меня всегда снедает и изнуряет.

Да, дети, елки, гости, переделкинская обжитость, но самовластный организм знает, что ему пора в Тарусу. Именно те места и зимой, с их пространной сиростью, с бедностью и строгостью существования, притягательны для меня и спасительны для моего писанья. «Я этих мест не видела давно, душа во сне глядит в чужие краи, на тех, моих, кого люблю, кого у этих мест и у меня украли… и ваши слезы видели в ночи меня в Тарусе, что одно и то же, нашли меня и долго прочь не шли. Чем сон нежней, тем пробужденье строже. Так вот на что я променяла вас, друзья души, обобранной разбоем. К вам солнце шло. Мой день вчерашний гас. Вы – за Окой, вон там, за темным бором…»[427].

Вскоре же и съеду. Те стихи, заведомо Васины, о которых я уж писала и которых не написала (набело), начинаются так:

Все в лес хожу. Заел меня репей.Не разберусь с влюбленною колючкой:Она ли мой? иль я ее трофей?Так и живу в губернии Калужской.

А что нам? Мы не ищем новостей.Но иногда и в нашем курослепезвучит язык пророчеств и страстейи льется кровь, как в Датском королевстве.

Все написанное и не написанное так и велит мне туда ехать, словно оно там сидит, по мне скучает, совершенно готовое и стройное.

Много всего я там написала, но ощущение какого-то требовательного недо останавливает меня в посылке вам, как и во всякой торопливости.

Но вот одно:

Ночь упаданья яблок

Уж август в половине. По откосампо вечерам гуляют полушалки.Пришла пора высокородным осамнавязываться кухням в приживалки.

Как женщины глядят в судьбу варенья:лениво-зорко, неусыпно-слепо —гляжу в окно, где обитает времяпод видом истекающего лета.

Лишь этот образ осам для пирушкиПожаловал, кто не варил повидла.Здесь закипает варево покруче:живьем снедает и глядит невинно.

Со мной такого прежде не бывало.– Да и не будет! – слышу уверенье.И вздрагиваю: яблоко упало,на «НЕ» извне поставив ударенье.

Жить припустилось вспугнутое сердце.Жаль бедного: так бьется торопливо.Неужто впрямь небытия соседство,словно соседка глупая, болтливо?

Нет, это август, упаданье яблок.Я просто не узнала то, что слышу.В сердцах, что собеседник непонятлив,неоспоримо грохнуло о крышу.

Быть по сему. Чем кратче, тем дороже.Так я сижу в ночь упаданья яблок.Грызя и попирая плодородье,Жизнь милая идет домой с гулянок.

Ощущение чего-то важного и необходимого предстоящего совершенно отвлекает меня от интереса к бывшему, могущему составить книгу – в этом случае, в «Совписе» ли, в «Ардисе» ли – мне художественно все равно.

Права ли я в моем предчувствии – Таруса мне ответит, а ты, Вася, решишь.

Снова думаю, как мучительная видимость вашего отсутствия лишила меня не вас, а многих прочих, видимо присутствующих.

Вот и минувший, ушедший к вам день был так ваш и с вами, что до ночи трепетала я чужака и пришельца. Этот воображаемый развязный гость, посягающий на замкнутость нашего круга, и сам понял свою неуместность и не дерзнул втесниться (и щели не было), так что теперь, под утро, с благодарностью вижу его проницательность и деликатность.

Правда, пока цветущий день еще за ставнями блистал, явились рабочие (из воспетых мной в стихотворении про «Гараж с кабинетом») за помойкой, снесли ворота до совершенной отверстости входа, до сих пор зияющей с опасным гостеприимством, раздолбали ящик с нечистотами, банками из-под пива (спасибо!) и щегольскими остатками Winston-ских упаковок и пообещали привезти новый ящик, железный. Спросонок и от врожденного подобострастия, я им сразу же выдала гонорар.

Зато больше никто не вторгался в мой и ваш день.

В отсутствии ворот есть известное удобство для Пика, а ящик – что ж, Лида[428] мне и говорила, что железный ящик далеко не всем писателям дают, не говоря уж об их вдовах.