Сукнев Михаил - Записки командира штрафбата. Воспоминания комбата 1941–1945

Говорю ребятам: «Ловись, рыбка, маленькая и большая!» И как только ночью заработает какая-то амбразура, тотчас пулеметчики гасят её начисто! И так по всему фронту батальона. Комполка это в диковину. Он удивляется, что на нашем участке вскоре фашистские пулеметы почти все молчали, а в других батальонах по-прежнему соревновались, кто больше выпалит по нас…

Однажды комполка появился. Прошел со мной по траншее, низенький, толстенький, задевая чистенькой шинелькой за стенки траншеи, чертыхаясь. Заметил кем-то оставленный на бруствере пулемет Дегтярева, напустился было на меня: почему брошен и заржавел приклад? Я не замечал этот пулемет, но тут проверил его заводской номер, таковой не числился в батальоне, что значило — оружие оставлено теми, кто лежит на зелёном полюшке. Комполка не извинился, что-то мыкнул и ушёл. Но мне он уже был попросту смешон, плевать я хотел на этих недоучек-комполков, кои уцелели от «чистки» в армии. Сволочь, она и есть таковая: как грязь весной или осенью прилипает к сапогам. Так и в армии. Я молод. Подкован в военном деле, литературе. Гуманитарий. Художник не без таланта. Да и в свои двадцать три года комбат-майор. Если не убьют, то до генерала — рукой подать! Тогда я возьмусь за лапшиных, новаковских и прочих. А пока — война. Досаждал и комиссар батальона — замполит, капитан, лет за пятьдесят, из добровольцев. С ним говорить было не о чем, ни о военном, ни о гражданском, ни о чем — крепкий дуб с темным неприятным лицом. Он был глазами и ушами комполка в батальоне.

Не было у меня заместителя по строевой части, чему я не придавал значения, справлюсь один. Видя мое бесстрашие даже под огнем противника, солдаты и офицеры скоро прониклись ко мне уважением. С таким комбатом не пропадём! Это узнали и в полку. Всё же командир вскоре, видно, узнал меня, но виду не подавал. И, побаиваясь, что я выше его во всех отношениях, тихой сапой умалял мой авторитет.

Полк сняли с позиций, передвинули далеко влево, ближе к городу Остров, загнав батальоны в места, залитые весенней ледяной водой! Ходили по пояс мокрые. Оборона представляла собой вместо окопов «флеши». Плетень-оградка вкруговую, двойная стенка забита илом. На дне — гать из чащи, благо кругом густейшие кустарники и ивняк, тальники. А река Великая плещется под ногами, добираясь ледяным холодом до души…

КП батальона и хозвзвод с кухней располагались на бугре, окруженном кустарником, где прибрежная часть оставалась сухой. И надо было загнать батальоны в воду! Мои предложения комполка не принял.

Вспоминается и такой случай. Однажды разведчики соседнего полка ночью взяли «языка» на участке обороны моего батальона. Две разведки встретились в воде. Немцы в высоких резиновых сапогах, наши — по пояс в воде, все промокшие, но отчаянные, сразились, и вот он, «язык»! Комполка вызвал меня на свой КП и приказал:

— Идите к этим разведчикам и отберите у них «языка». Они взяли его не на своем участке, а у нас!

Я посмотрел на него и ужаснулся: это же дурак набитый, под завязку! Приказание я исполнил, но по-своему. Когда появился в батальоне, у своей кухни, чуть ниже соседние разведчики несли на своих плечах «языка» — здоровенного немца, говорю их командиру, старшему сержанту:

— Живей уходите отсюда! Наш полковой приказал отнять у вас этот трофей!

— А пусть заявится, отсюда уж ему не уйти живым, сволочи! — последовал ответ.

После сильных встрясок в боевой обстановке, где всегда — риск и опасность, солдата не задевай. Чины не спасут, можешь получить пулю, а там рассуждай, кто виноват…

Мне оставалось сказать ему:

— Молодец! Теперь и мы попытаемся взять «языка», если фриц сам сюда подплывёт.

Комполка о «языке» больше не заикался, но авторитет его в глазах нашего батальона упал ниже захудалого ефрейтора.

…Всю ночь я бродил от «флеши» к «флеши», промокший до нитки. Опасался, что немцы предпримут вылазку и возьмут у нас человека. Однажды перебирался по зарослям, как обычно в одиночку, хотя положен был ординарец, и тут мне померещилось при вспышке осветительных ракет с той стороны реки, что в кустах — лодка с людьми! Даю по ней длинную очередь из своего РПД, с которым здесь не расставался. В свете вспышек вижу, что там только кустарник торчит из воды…

В другой раз, на рассвете, иду туда же. Вдруг справа, за деревом, на меня уставился фриц в маскхалате с капюшоном на голове. Пулемёт у меня дулом влево к реке. Фриц — справа. Не успею первым дать очередь! Бросаю на воду коробок спичек и спокойно двигаюсь дальше.

Отделением мы появились здесь спустя минуты, но даже места лежки немца не обнаружили. Галлюцинации! Да, это уже болезнь… Поизносились нервы…

Однажды в полку появилась комиссия «Смерша». Кто-то донес на комполка. Возможно, оперуполномоченный «Смерша» полка, я его не знал лично. Первым делом комиссия сняла в буквальном смысле медали «За отвагу» и ордена Красной Звезды с двоих медичек, что были при комполка в блиндаже — «не проявили доблести и геройства». Ещё с каких-то медичек и связисток сняли награды, как незаслуженные. Комиссия начала шерстить «туфтовых героинь» и в соседних полках, в дивизии и вообще в армии… И правильно, конечно.

У меня в батальоне женщины вели себя прилично. Старший повар — молодая женщина, жена старшины взвода, сверхсрочника. Впервые я увидел женщину в поварах. Ее помощница — молоденькая симпатичнейшая еврейка, хлопочет тут же. Имени ее не помню. Когда я приходил в свой «тыл» принять пищу и присаживался к их балаганам, она не находила себе места, старалась изо всех сил обслужить меня, к чему я не привык, ибо не так давно сам вышел из сержантов.

Как-то остались мы вдвоем, она смотрит на меня огромными черными глазами, в которых страдание и восхищение. Я понял: она «больна» мною, и это зря, ибо я не смогу ей ответить взаимностью, третий год я под огнем и рискую жизнью, а тут еще из ледяной купели, где стынет кровь…

Как-то наша хозяйка, старший повар-кашевар, сказала мне доверительно, что эта девушка безумно любит меня и готова идти за мной на край света! Уговорил сержанта-кашевара, чтобы приняла все силы воздействия и отвела эту любовь у девушки, которая не доведет ее до добра.

…Выхожу на рассвете из своей реки, мокрый до пояса, опять уставший, до чёртиков. У кухни вдруг вижу на гнедом коне сидит генерал-майор, мне незнакомый, с ним сопровождающий старший лейтенант, тоже верхом. Генерал начал орать на меня, что «непорядок», что «валяется оружие»… Я не понимаю, о чём речь, и молчу как рыба.

Потом он разглядел меня, сменил гнев на милость, начал спрашивать: с какого времени на войне, какие имею награды, и бросил адъютанту: