Екатерина Сушкова - Записки

Горничная мол, Танюша, тоже в эти дни гонения очень привязалась ко мне, она считала себя кругом виноватою передо мной: во время обыска в моих вещах родные так напугали ее обещанием наказания, если она что-нибудь утаит, что она принесла им роман: «L’atelier d'un peintre», божась, что больше никогда ничего не видала от Михаила Юрьевича в моих руках, как Эти книжки, исписанные на полях его примечаниями, и прибавила, что я их беспрестанно перечитываю и целую. Как после она горько плакала со мной, раскаивалась, что выдала им книжки: «хоть бы их то вы теперь читали, — говорила она; — настращали меня, я испугалась, отдала их, думала, что и вас оставят в покое; так уж я им клялась, что больше ничего не было У вас от Михаила Юрьевича».

Мне кажется, что это одно показание Танюши могло бы их убедить, как невинна была моя любовь. Нет, подозрение и караул продолжались. Они стерли резинкой все его заметки в книжках, но некоторые я еще помню. Там, где говорилось о любви, он подписал:

«Aimer plus que l'on est aimé — Malheur!

Aimer moins que l'on est aimé — Dégoût!

Choisir!!!»[121]

Я подписала внизу: «Mon Dieu, comment done Vous aimer? Vous neserez content d’ aucun amour. On peut cependant aimer autant que l’on est aimé»[122]

Потом что-то говорилось о мертвой голове; он подчеркнул и написал: «une tête de mort — la seule qui ne ment pas»![123]

«Les yeux remplis d’étoiles», он опять подписал: «comme les vôtres — je profiterai de cette comparaison»[124].

В конце было: «On est si bien près de la bonté»[125] — он заметил: «это нравится Лизе и ее заметка не ваша».

По этим припискам тетка заключила, что «он меня не уважает, считает совершенно погибшей; что она давно знала, что во мне пути не будет»… и тому подобные вещи я должна была выслушивать с утра до ночи.

Еще один молодой человек, Ю-ч[126], в это тяжелое время доказал мне свою неограниченную преданность и на деле явил, что неразделенная, но истинная любовь может обратиться в искреннюю дружбу. Он уже несколько лет был одним из наших habitués и с первого времени знакомства влюбился в меня. Он снискал мою благосклонность тем, что никогда не промолвился мне о любви своей, однако же, поверял ее другим: он считал меня недосягаемой для него, но, кажется, видя меня равнодушною ко всем, надеялся на будущее. Он первый догадался о любви моей к Лермонтову, и с этой самой минуты он начал поступать так благородно, как редко приходится видеть тому примеры: он без ревности, без всякого выказывания самопожертвования покорился судьбе и всячески старался выставить меня перед Лермонтовым, возвышал каждое мое слово, выхвалял каждый мой поступок. В этом же ужасном переломе моей жизни он явился настоящим моим ангелом-утешителем.

Видя, как я грустила и изнывала не зная ничего о Мишеле, он, или собирал всюду о нем известия, или выдумывал их, но раза три или четыре в неделю, доносил мне подробно, что Мишель делал, где был, с кем танцовал. От наблюдательности его, обогащенной еще намеками Марьи Васильевны на мой счет, ничего не скрылось из этих недавних происшествий; мало-по-малу он мне высказался и уверил меня, что висе сделает в угодность мне и что мое счастие будет всегда его счастием».

— Я хочу только его видеть, — отвечала я, не ценя тогда его самоотвержения; так всякое глубокое чувство невольно заставляет нас быть жестокими к самым преданным нам людям.

На другой же день, за обедом (мне уже разрешили обедать вместе со всеми), Ю-ч сказал мне вполголоса, но так, чтобы все могли его расслышать, что «в городе удивляются, отчего я так давно не выезжаю, и что сестру видят одну с Марьей Васильевной, что даже упрекают ее в потворстве моим капризам, что находят странным мое отчуждение от света, делают разные предположения, что все это не хорошо, и надо, чтобы толки обо мне прекратились».

Слова эти были всеми услышаны, но пропущены как бы без внимания; однакоже, на той же неделе меня повезли на вечер к Л[онгиновым] и там я в первый раз встретилась с Мишелем, после отказа ему от нашего дома. Хотя я наперед знала, что непременно увижу его там, и заранее старалась приготовиться к этому счастию, но, войдя в комнату, так смутилась, увидя его после двухнедельной разлуки, что вся задрожала, у меня потемнело в глазах, я чуть не упала. Марья Васильевна ущипнула меня, сказав, что сейчас увезет меня, если я намерена разыгрывать комедию; эта угроза всего более подействовала на меня, обдав меня холодом действительной жизни, и я оправилась. Мазурку мне запрещено было танцовать с Лермонтовым, но мы уселись рядом и могли говорить, сколько душе было угодно. Он мне сказал, что все происшедшее не удивляет его, что он давно предугадывал, что ему повредят во мнении моих родных, но что теперь, ему все равно, потому что мое то мнение о нем осталось непоколебимым. Вероятно, любовь моя была так искренна, что не могла укрыться под личиной светского равнодушия и тем возбудила почти общее сочувствие; все знакомые, как бы сговорясь, охраняли ее и прикрывали от зорких глаз Марьи Васильевны. Она на вечерах всегда играла в карты; тогда мы танцевали вместе или уходили говорить в другую комнату, но когда она кончала свою партию, многие прибегали объявить мне об этом и толпой сопровождали меня в залу.

Таким образом я прозябала от вечера до вечера и считала жизнию только те минуты, в которые видала Мишеля. Он старался поддержать во мне надежду, обдумывал средство войти опять в наш дом, но больше уговаривал о побеге, о тайном браке. Я восставала против этой мысли, говоря, что у меня достанет твердости объявить родным, что и без их согласия я выйду за него; эти споры все более и более разрушали мою надежду в счастие и терзали мое сердце.

Потом я видела его реже. На страстной неделе я говела; всю душу свою излила я перед почтенным духовником своим, Петром Борисовичем Вигилянским. Он одобрил мой отказ бежать с Лермонтовым, старался доказать мне, что он меня не искренно любит и советовал выйти за кого другого, которого я бы могла уважать, и тогда, сказал он: «строгое исполнение ваших обязанностей, забота о счастии человека, вверившего вам свое имя, мало-по-малу заглушат вашу любовь, а душевное спокойствие и сознание, что вы свято исполнили обязанности жены и матери, заменят счастие».

В этот год Святая была довольно поздно. За заутреней, когда все ликовало и радовалось вокруг меня, я так горько плакала, так судорожно рыдала во время всей службы, что возбудила общее участие, даже и родные похристосовались со мною благосклонно и обещали возвратить прежнюю приязнь и хорошее мнение, с уговором, что я забуду Лермонтова!

В самый первый день Христова Воскресения была такая вьюга, такая мятель, что десятки людей погибли на улицах, занесенные снегом; я так была настроена, что во всем этом видела грустное предзнаменование для меня.