Жизнь как она есть - Мариз Конде
– Надеюсь, ты будешь счастлива… – повторял он, стараясь держаться мужественно.
Безутешный Аарон Бромбергер ругал себя последними словами:
«Как я мог, как я мог поддаться на ваши уговоры и сделать операцию?! Я предупреждал, что вернуться в исходное состояние будет невозможно, а теперь вас ждет новая жизнь и…»
Новая жизнь?
Кваме воистину хорошо потрудился: я вернулась в Аккру десятого сентября 1967 года, через год с небольшим после государственного переворота. Я привезла с собой Айшу и Лейлу, которым было соответственно шесть и четыре года, надеясь, что они смягчат сердце Кваме. Я ошиблась и сразу это поняла.
– Здравствуйте, мсье Айдоо! – Хитрюга Айша подставила ему щечку для поцелуя.
Кваме снизошел, хоть и не сразу. Он поднял на меня глаза, в его взгляде смешались ярость и боль. Теперь, по прошествии многих лет, я понимаю, что в тот момент сама убила его любовь ко мне. Кваме не был терпим, не то что Конде, принимавший меня со всеми моими выкрутасами, он решил, что я манипулирую им, и не простил двоедушия. Всю дорогу до дома мы молчали, хотя я пыталась задавать вопросы нарочито оживленным голосом.
– Суд над министрами начался?
– Пока нет.
– Кодво Аддисон в тюрьме?
– Да!
Я оставила бессмысленные попытки растопить лед…
Он жил в Н’тири, новом шумном квартале с ультрасовременными домами, на берегу мутного моря, которое даже сверхчеловеческие усилия промоутеров не сумели сделать ни синим, ни зовущим в свои объятия. Частная вооруженная полиция патрулировала пляж, потому что когда-то спокойная Аккра превратилась в бандитское гнездо. Газеты – их теперь выходило несколько – в красках описывали самые невероятные дерзкие ограбления, совершенные обнаглевшими налетчиками. Дома «освобождали» от содержимого средь бела дня, мебель вывозили фургонами. На следующий день мы с Айшей и Лейлой прогулялись, и я не узнала пропитавшийся печалью город. Из репродукторов больше не неслись мелодии хайлайфа, опустели бары, где раньше мужчины и женщины напивались акпетешие[159], местным самогоном. Фланеров в публичных местах было мало, и я решила побродить вокруг института, где раньше преподавала. Красивое кирпичное здание выглядело опустевшим, несколько студентов ротозейничали на галерее. Новым директором стал Асьеду, во времена Роже преподававший испанский. Он изумился, увидев меня.
– Вы?! Разве вас не выслали в Гвинею?
– Это было недоразумение, теперь все улажено! – пролепетала я. – Куда подевались студенты?
Он пожал плечами:
– Ушли! Больше никто не хочет учить языки. Это была прихоть Нкрумы, теперь людям понадобились доходные профессии, чтобы работать в торговле или управленческом аппарате…
За обедом я решила расспросить Кваме.
– Что хорошего новый режим дал стране?
– Свободу слова! – с пафосом ответил он.
– И все?
– Что значит – все? – возмутился он. – У нас выходит дюжина газет, оппозиционных партий не перечесть, на июнь назначены выборы.
Кваме меня не убедил. Телеканалы показывали игровые шоу и пошлые американские сериалы типа «Моей любимой ведьмы», имевшие большой успех у публики, а бесконечные речи Кваме Нкрумы, обличавшие преступления колониализма, остались в прошлом. Можно ли считать это прогрессом? Другие вопросы я оставила при себе, поняв, что Кваме совершенно не расположен на них отвечать.
Через неделю после нашего возвращения, рано утром, в доме появилась Адиза. Она вышла замуж и ждала ребенка. Ее муж-электрик лишился работы вместе почти со всеми строителями, так что жить им было непросто. Лейла не забыла Адизу – она кинулась в ее объятия, начала целовать, шептала на ухо рассказ о своих злоключениях вдали от дома. Я удивилась поведению дочери и ужасно заревновала: Лейла никогда не выказывала мне таких нежных чувств. В этом не было ничего удивительного: что девочка может испытывать к матери, таскающей ее за собой из страны в страну, из дома в дом и навязавшей семье отвратительную Англию? Разве хороша мать, с малых лет приобщающая ребенка к жизни в изгнании и заставляющая терпеть расистские выходки окружающих? После ухода Адизы я взяла Лейлу на руки. Мне хотелось умолять дочь о прощении, она, конечно, не поняла ни причины слез, ни сбивчивых речей и ограничилась чуточку нетерпеливыми поцелуями.
Все это не улучшало настроения. Возвращение получилось совсем не таким, каким я его воображала. Вечер за вечером Кваме сбегал из дома сразу после ужина, а возвращался очень поздно, когда я уже спала. Мы редко занимались любовью – и к лучшему, ведь он каждый раз так старался не проворонить «момент», что я краснела и с трудом удерживалась от признания. Мы фактически не виделись. Он теперь работал на нигерийскую нефтедобывающую компанию и бо́льшую часть времени проводил в Лагосе.
– Тебе ничего не нужно? – спрашивал он и исчезал на несколько дней.
Однажды Кваме не было неделю, я забеспокоилась и пошла в его адвокатскую контору, удивившую меня своей солидностью. Воистину, времена изменились! В помещении работали еще два адвоката и человек десять клерков. Все с любопытством уставились на меня, и я поняла, что являюсь любимым объектом сплетен и пересудов.
Труднее всего мне было материально. Кваме сознательно вел себя так, словно в доме рядом с нами не было детей. Я не знала, чем платить за школьную форму, обеды и автобус и еще не читала книг Вирджинии Вулф, которая позже стала одним из моих любимых авторов (я говорю о «Своей комнате»[160]), но очень скоро поняла: женщина никогда не должна финансово зависеть от мужчины. Недолго думая, я решительно «постучала в дверь» Радиовещательной корпорации Ганы, где меня с распростертыми объятиями приняла мадам Атто-Миллз, занимавшая важный пост. Она слышала мои лондонские хроники и находила их умными и забавными.
«Зачем вы сюда вернулись? – воскликнула она. – Без Кваме Нкрумы страна умирает. При нем у людей хоть еда была, приезжали туристы со всего мира, а сегодня тут пустыня!»
Я слышала подобные рассуждения в самых разных странах, после того как там менялась власть или происходила так называемая революция – следствие отчаяния наших народов, жаждущих счастья и вечно обманывающихся в своих ожиданиях.
Мы договорились, что я буду готовить еженедельный обзор событий культурной жизни для других англофонных стран, что оказалось совсем не просто, поскольку в теперешней Гане больше ничего не происходило. Я решила делать очерки о музыкантах, раз уж только музыка способна выстоять в любых условиях, когда молчат многочисленные романисты и драматурги.
Именно во время второго и такого неудачного пребывания в Аккре я начала профессионально писать, не питая надежды быть опубликованной. Я проводила за машинкой весь день. Как только Кваме уходил на работу, а дети в школу, я устраивалась с верным «Ремингтоном» и пачкой дешевой
