Вы меня слышите? Встречи с жизнью и смертью фельдшера скорой помощи - Джейк Джонс
Охранник кивает. Ставит руки пациенту на грудь. Таращится на его безжизненное лицо. Он-то просто решил заглянуть и выяснить, в чем дело.
Я даю пациенту кислород, затем прошу охранника начать массаж. Считаю: «Раз, два, три, четыре, пять…», пока он нажимает. Ввожу в рот небольшой воздуховод, чтобы язык не запал в глотку.
— Двадцать восемь, двадцать девять, тридцать. Отлично, теперь на секунду прервись.
Впрыскиваю еще два вдоха.
— Вот так, а теперь нажимай опять. У тебя отлично получается. Просто продолжай делать, как делал
Охранник выглядит ошеломленно, но следует указаниям, и нажатия позволяют пациенту сохранить надежду.
* * *
Термины «инфаркт» и «остановка сердца» часто смешивают. Сомневаюсь, что у этого пациента случился инфаркт, то есть отмирание мышечной ткани сердца из-за закупорки коронарных артерий. Но сердце у него остановилось: из-за остановки или критического замедления пульсации сердца прекратилось кровоснабжение жизненно важных органов, и в первую очередь мозга. На практике это выражается тем, что на шее отсутствует пульс.
Думаю, что в этом случае причина — нарушение дыхания. То ли наркотики сбили какие-то настройки дыхательного механизма, то ли под их воздействием он упал и сам себе зажал дыхательные пути. Но главный вопрос — как далеко он зашел за грань. Сколько времени назад он прекратил дышать? Какой ущерб был нанесен? Можно ли его вытянуть при правильном лечении? Или он уже прошел точку невозврата?
Открыв дверь туалетной кабины, я частично ответил на загадку Шрёдингера. Но главный вопрос — о выживании пациента — по-прежнему висит в воздухе. В этом смысле пациент до сих пор спрятан, до сих пор заперт; потенциально он до сих пор и жив, и мертв. Настоящая тайна — не то, что уже случилось без свидетелей в запертой кабине туалета: тайна — это то, что продолжает происходить прямо сейчас, за пределами видимости, в клетках и органах пациента. Именно в эту скрытую сферу я пытаюсь вмешаться — во имя выживания, сохранения, жизни.
* * *
Приезжают полицейские и берут массаж сердца на себя; охранник исчезает, как и все остальные, и больше ни разу не показывается. Появляется бригада скорой помощи, и теперь у нас достаточно рук, чтобы усилить лечение. Мы проводим все возможные проверки, чтобы исключить другие причины, но мы лечим передозировку и недостаток кислорода. Я просовываю в рот пациенту тупое лезвие и приподнимаю ткань гортани, чтобы проверить, нет ли в трахее посторонних тел, рвоты, выделений или чего-то еще, затрудняющего дыхание, а затем вставляю резиновый воздуховод, чтобы улучшить вентиляцию. Парень из бригады скорой помощи иглой буравит кость голени пациента и вводит ему адреналин, физраствор и налоксон, чтобы обратить эффект наркотика — по нашему предположению, опиатов. Нажатия на грудь не прекращаются.
Реакция на лекарство наступает практически мгновенно: в течение пары минут у пациента появляется пульс. Мы прекращаем массаж и замечаем время: волшебный момент, возвращение самостоятельного кровообращения. Мы встретили пациента без пульса, а теперь у него пульс есть. Но это лишь часть истории: это еще далеко не означает, что мы его вылечили.
Мы стабилизируем, делаем все измерения, вводим еще налоксон, убираемся. В этом ограниченном пространстве трудно передвигать пациента, хотя нас много. Мы кладем его на каталку, но руки нагло с нее скатываются; мы закрепляем их на ручках каталки, чтобы они не болтались. На глазах у кучки посетителей торгового центра мы медленно катим его к скорой, не прекращая вентилировать легкие мешком Амбу, наблюдать за состоянием и отслеживать наличие пульса. Теперь он готов к транспортировке в отделение неотложной помощи.
Когда мы грузим его на борт скорой, его судьба висит на волоске. Кровообращение у него есть, он быстро отреагировал на лечение, но, вне всякого сомнения, это произошло главным образом благодаря адреналину: он может обеспечить положительную первоначальную реакцию, за которой последует более негативный долговременный эффект. Пока что мы не в состоянии увидеть последствия периода радиомолчания.
А затем, когда мы уже собрались уезжать, плечи пациента поднимаются, живот втягивается, грудь расширяется: он сделал вдох самостоятельно. Пока мы пробираемся сквозь плотное движение часа пик, он вдыхает еще и еще, и я понимаю, что желаю ему выжить. Конечно, желаю. Он молодой, ему осталось еще много лет, он не хронический больной, который подошел к естественному завершению пути. В нашей профессии бывают моменты, когда смерть, несмотря на всю печаль, кажется в каком-то смысле уместной, потому что жизнь идет своим чередом и подошла к концу. Но есть и масса других, когда смерть кажется оскорблением, с которым надо бороться, ошибкой, против которой необходимо возразить.
В нашем вежливом обществе мы стремимся отгородиться от смерти. Мы знаем, что она есть и вечно маячит где-то неподалеку, но мы не хотим обращать на нее излишнего внимания, чтобы не подавать ей идей. Но в иные недели кажется, что смерть везде, куда ни посмотришь.
Изначально хочется, чтобы все выжили. Это в природе человека, и это вопрос профессиональной гордости. Думаешь: если я только все сделаю правильно, то смогу исправить все эти отклонения и предотвратить трагедии. Довольно быстро понимаешь, что это не так: большинство людей с остановкой сердца не выживут. Это жестокая истина, которая в пух и прах разносит твой энтузиазм и четко ставит тебя на место. Приходится осознать суровую реальность: дело не в тебе и не в том, что ты делаешь, просто все идет своим путем. Секрет в том, чтобы принять это как данность и все равно пытаться сделать все, что можешь. Смерть становится нормой, выживание — исключением; ты исполняешь свой долг, а все остальное остается тайной в ящике Шрёдингера.
Я никогда как следует не владел искусством принимать неизбежное без укола испытываемого вчуже горя. Я вижу, в чем преимущества; есть потребность в профессиональной отстраненности, и чем меньше вкладываешься, тем меньше катастроф забираешь с собой домой с нависшим над тобой чувством поражения. Но я не уверен, что альтернатива не хуже: молчаливое, неохотное смирение с поблекшей реальностью, психологическая капитуляция, сглаживающая пики и спады, которые напоминают нам, зачем мы здесь. Даже сейчас я не уверен, что готов согласиться на это добровольное оцепенение.
К нашему приезду в больницу пациент уже дышит сам, резко и глубоко втягивая в себя воздух, как зверь, и мы передаем технически живого человека. Мы вытянули его из могилы — во всяком случае, на данный момент. Есть причины для робкого оптимизма, но неизвестно, сколько времени его организм обходился без кислорода и сколько вреда
