Ханна Ротшильд - Баронесса. В поисках Ники, мятежницы из рода Ротшильдов

Ника вылетела в Париж с новой подругой, Мэри Лу Уильямс, с которой только что познакомилась через Тедди Уилсона. Мэри Лу (урожденная Мэри Эльфрида Скраггз из Атланты, штат Джорджия) самоучкой освоила ноты и с шести лет подыгрывала сводным братьям и сестрам на вечеринках. В 1925 году – ей было всего пятнадцать – она была принята в Большой оркестр Дюка Эллингтона. «Маленькая пианисточка из Ист-Либерти» писала мелодии и аранжировку для многих прославленных музыкантов, выпустила более ста альбомов. Очень немногим женщинам удавалось заявить о себе в сугубо мужском мире джаза, – естественно, что Ника и Мэри Лу сразу же сблизились. Их дружба продлилась до конца жизни. В архиве Мэри Лу в университете Рутгерса в Нью-Джерси хранится множество писем Ники, ее рисунки и дневниковые записи. Добрая католичка Мэри Лу всегда служила своей европейской подруге не только наперсницей, но и моральной наставницей. И она охотно познакомила Нику со своим другом Телониусом Монком.

Монк вышел на сцену в Париже, хорошенько зарядившись коньяком и косячком. Публика собралась послушать Диксиленд-джаз Клода Лютера и что-нибудь в таком духе. Никто не ожидал увидеть бормочущего и ворчащего пианиста; кустарное, несыгранное сопровождение ударников чудовищно отставало от неистового полета пальцев Монка. Посреди выступления Монк ушел за кулисы пропустить еще стаканчик, а затем вернулся и сыграл еще одну мелодию в том же неподражаемом стиле – раздрызганном, неблагозвучном. Критики, что французские, что английские, исходили желчью. «Дикая и банальная музыка», твердили они, а Монка называли «шутом при современном джазе».

Нике же тот вечер запомнился совсем по-другому. Она была в восторге – Монк превзошел самые смелые ее ожидания. Она была уверена, что он покорил и публику. «Он сыграл всего две вещи, только и всего, но он зацепил публику, – повествовал голос Ники с диска. – Все кричали: "Монк, Монк", но он не вернулся. Джерри Маллигэн рвался на сцену, так что Монка мы больше не дождались».

И жизнь Ники изменилась окончательно и бесповоротно. Фитиль загорелся, когда она прослушала пластинку с записью «Около полуночи», – теперь, когда она увидела самого композитора, произошел взрыв. Когда-то мелодия Дюка Эллингтона намекнула Нике на ее призвание, теперь же она знала свою миссию: Монк. Следующие двадцать восемь лет своей жизни она целиком посвятит Телониусу Монку, отдаст ему все свое время и всю любовь, ковром расстелет их у него под ногами.

На первой личной встрече, признавалась Ника, «требовался переводчик, чтобы растолковать мне его слова. С ним было нелегко. Я не понимала английский язык в версии Телониуса. Но нам это не помешало: до конца его пребывания в Париже мы не расставались. Веселились на всю катушку». Никто не знает, какого рода было это веселье, оставались ли их отношения платоническими или перешли на другой уровень. Для Ники Монк был «самым красивым мужчиной, какого я видела в жизни. Огромный, его присутствие ощущалось повсюду. Стоило ему войти в комнату, и он затмевал всех. Он мог сидеть на стуле, валяться на кровати, говорить, молчать – все равно он привлекал все взгляды, где бы ни находился».

Тут, сын Телониуса, был уверен, что без физического притяжения тут не обошлось.

– Ваша бабушка влюбилась в моего отца, – говорил он мне. – В этом я совершенно уверен. Именно из-за него она переехала в Америку. Разыскала его здесь. Тогда она еще ничего о нем не знала, но его музыка и его личность уже произвели неотразимое впечатление.

Что, так все просто? Тут с улыбкой пояснил мне:

– Он был красавчик-кобель, она тоже горячая штучка.

Стэнли Крауч полагал, что Нику привлекла в первую очередь музыка. «Музыке Монка присущ своего рода аристократизм. Соединенные Штаты находятся на расстоянии трех тысяч миль от Парижа, и, да, человек из совершенно иной среды мог плениться музыкой Монка. Существует особого рода притяжение между людьми, волшебство – поверх социальных барьеров, вопреки всему, что мы знаем о "нормальных" отношениях. У этих двоих такое было».

Через неделю после их знакомства Монк вернулся из Парижа в Нью-Йорк. Все восемь килограммов веса его багажа составляли береты, а по карманам Монк рассовал бесчисленные бутылки коньяка. Он возвращался домой, к семье и привычной жизни, а Ника отправилась в Лондон. Она хотела представить Монка широкой публике и с этой целью арендовала Альберт-Холл, стариннейший, а в ту пору все еще самый крупный концертный зал столицы. Этот зал был построен по воле принца Альберта именно с целью просвещения широких масс. Ника арендовала зал на шесть воскресений подряд и просила Монка отобрать музыкантов для сопровождения. «Я назвала этот абонемент „Джаз Променад“, – рассказывала Ника без малого двадцать лет спустя. – Предполагалось, что можно будет ходить вокруг музыкантов, садиться, да хоть укладываться».

Но Ника чересчур поспешила. Пусть в Лондоне с Монка и не требовали лицензии, виза ему и его спутникам была все-таки нужна. Ника умоляла иммиграционных чиновников не применять в данном случае обычные строгие требования, она обзвонила всех своих высокопоставленных знакомых, но тщетно: для Монка исключения делать не стали, а без рабочей визы он не мог выступать в Великобритании. Власти готовы были рассмотреть этот вопрос, но в обычный срок и с соблюдением всех процедур. «Я заплатила за все это кучу денег, и ничего не вышло. Телониус тоже был очень разочарован», – флегматично подытожила Ника.

Она тут же собралась и уехала обратно в Нью-Йорк. Больше она не станет и пытаться жить в Англии. Неизвестно, предупредил ли Монк жену о том, что у него появилась новая подруга, но вскоре жители района Сан-Хуан, выглянув из окна, с изумлением увидели посреди своего нищего квартала огромный «роллс-ройс», а за рулем – белую женщину в меховой шубе. Туту было тогда всего пять лет, однако он запомнил эту сцену на всю жизнь.

«Район у нас был не из богатых, так что когда она въехала на нашу улочку, это было то еще зрелище, – вся округа только на нее и таращилась. Она вела себя так, словно автомобиль – это в порядке вещей. Но такой автомобиль? В других машинах все внутри было пластиковое, а у нее – сплошь дерево и кожа, аж запах от них шел. И это чудное пальто из леопарда. Дa, наверное, не обычного там леопарда, а оцелота – ей подавай самое крутое».

Как Нелли восприняла это явление на «роллс-ройсе»? Не видела ли она в этой белой женщине угрозу? Нелли на все вопросы неизменно отвечала: «Она стала нам добрым другом, а мы нуждались в друзьях». Слова матери пояснил Тут:

– Каким-то образом мать и Ника поняли друг друга. Не знаю, потребовались им для этого слова или нет, но они решили заботиться о Телониусе вместе. Разделили бремя на двоих. Годам к восьми-девяти я твердо знал, что моя семья – это я, мама, папа, сестра и Ника.