Татьяна Сухотина-Толстая - Воспоминания

Смутно зная что-то о великой певице, к которой так давно и так верно привязан Тургенев22, — я представляю себе, как необыкновенно поэтична и возвышенна должна быть любовь между ними и как должна быть блестяща и содержательна их жизнь в Париже, этой столице из столиц.

Вечереет. Делается сыро и темно. Вальдшнепы перестают тянуть, и мы идем домой.

Приезд Тургенева в Ясную Поляну летом 1881 года23 свежее в моей памяти, и я помню несколько картин из этого его посещения.

Утро. Я прихожу под липы перед домом пить кофе и застаю следующее: на длинной доске, положенной середкой на большую чурку, прыгают с одной стороны мой отец, а с другой — Тургенев. При каждом прыжке доска перевешивается и подбрасывает кверху стоящего на противоположном конце. То взлетает отец, то Тургенев.

Взлетевший попадает опять ногами на доску, чем ее перевешивает. Тогда взлетает стоявший на противоположной стороне, и т. д.

Тургенев носил, из-за своей подагры, огромные башмаки с очень широкими носками.

При каждом прыжке эти поставленные рядом две огромные ноги ударяются о доску, и встряхиваются прекрасные белые кудри. До сих пор ясно вижу перед глазами эти две характерные фигуры, увлеченные детской забавой.

Другая картина: Тургенев спорит с Урусовым. Они сидят в столовой перед чайным столом. Урусов приходит в такой азарт, что-то доказывая, что соскальзывает со стула, на котором качается, и продолжает, сидя на полу и делая из-под стола жесты, кричать что-то Тургеневу. Но Иван Сергеевич не выдерживает и громко покатывается со смеха, что и прекращает спор, к большому удовольствию Тургенева.

В это лето в Ясной Поляне царил дух оживления, пения, танцев, романов, — вообще очень ранней молодости. Во флигеле жила моя тетка по матери, Т. А. Кузминская, с своей семьей, и, кроме нее, гостило в доме еще много молодежи. Мы были все подростками, и все были друг в друга влюблены. Чуть не каждый вечер мы танцевали, и моя тетка пела. У нее был прекрасный голос. Мой старший брат садился за фортепиано ей аккомпанировать, а все остальные рассаживались по открытым окнам залы и слушали. Помню, как в эти летние вечера душа разрывалась от волнения, от каких-то неясных мечтаний и порывов, от какой-то сладкой грусти, навеянной прекрасным голосом моей тетки и страстными словами петых ею романсов.

Как-то раз вечером устроились у нас танцы, и Тургенев пошел с моей матерью танцевать кадриль. Я помню, как в одной из фигур он вдруг заложил большие пальцы за проймы жилета и проделал несколько очень смешных фигур канкана. Все пришли в восторг, — а я, составлявшая с своим кавалером vis-a-vis Ивану Сергеевичу, просто не помнила себя от веселья.

Пение моей тетки он всегда слушал с восторгом.

— Какое мне несчастие! — раз сказал он. — Я больше всякой другой музыки люблю пение, а у меня самого вместо голоса в горле сидит золотушный поросенок.

Помню, как раз вечером, возбужденные после пения и танцев, мы все, то есть вся молодая компания, сидели кучкой и тихо о чем-то переговаривались. Тургенев увидал нас, подошел и подсел к нам.

— Ну, вот что, — сказал он, — давайте каждый рассказывать о самой счастливой минуте нашей жизни.

Мы решили, что начнет Иван Сергеевич. Он согласился и рассказал нам историю одной своей любви. В начале этой любви он был несчастлив, мучился ревностью и сомнениями, но вот раз, взглянув в лицо любимой женщины, он встретил ее взгляд.

В нем было столько любви, что Тургенев почувствовал конец своим мученьям, и всю жизнь, вспоминая этот взгляд, считал эту минуту самой счастливой в своей жизни.

После этого рассказа все те из нас, которые были или считали себя влюбленными, дарили или ловили эти взгляды любви, воображая, что переживают самую счастливую минуту своей жизни.

Уехавши из Ясной Поляны, Тургенев написал отцу24, и между ними опять завязалась переписка. Почти в каждом письме Тургенев прямо или намеками просит отца заняться литературной работой.

В письме от 14 мая 1882 года он пишет отцу:

«Милый Толстой, не могу сказать, как меня тронуло Ваше письмо25. Обнимаю Вас за каждое в нем слово. Болезнь моя angine pectorale goutteuse, которой я почти готов быть благодарен за доставленные мне ею выражения сочувствия, вовсе не опасная, хоть и довольно мучительная; главная беда в том, что, плохо поддаваясь лекарствам, она может долго продолжаться, лишив меня способности движения. Она на неопределенное время отдаляет мою поездку в Спасское. А как я готовился к этой поездке! Но всякая надежда еще не потеряна. Что же касается до моей жизни, так я, вероятно, долго еще проживу, хотя моя песенка уже спета; вот Вам надо еще долго жить, — и не только для того, что жизнь все-таки дело хорошее, а для того, чтобы окончить то дело, к которому Вы призваны, и на которое, кроме Вас, у нас мастера нет. Вспоминаю Ваши прошлогодние полуобещания- и не хочу думать, чтобы Вы их не исполнили. Не могу много писать, но Вы меня понимаете…» 26 В сентябре того же года он пишет:

«…Я слышал, что статья Ваша, которая должна была явиться в „Русской мысли“, сожжена по распоряжению цензуры27, но, быть может, у Вас уцелел оттиск; то не будете ли Вы так любезны, не пришлете ли мне его сюда (лучше в Париж, 50, rue de Douai) по почте? Я, по прочтении, аккуратно Вам его возвращу. Очень бы мне хотелось прочесть эту статью.

Пишу Вам в Ясную Поляну, так как полагаю, что Вы раньше зимы не вернетесь в Москву. Не спрашиваю Вас, не принялись ли Вы за литературную работу, — так как я знаю, что Вам этот вопрос не совсем приятен; но весьма бы желал иметь весточку об Вас, о Вашем здоровье, так же, как и о всех Ваших, которым прошу от меня поклониться» 28.

Отец с одной знакомой дамой послал Тургеневу в Париж свою «Исповедь», прося Тургенева прочесть эту книгу, не сердясь на него, а стараясь стать на его точку зрения и понять ее29, Тургенев ответил следующее:

«А что я прочту Вашу статью именно так, как Вы желаете, об этом и речи быть не может. Я знаю, что ее писал человек очень умный, очень талантливый и очень искренний; я могу с ним не соглашаться, но прежде всего я постараюсь понять его, стать вполне на его место… Это будет для меня и поучительней и интересней, чем примеривать его на свой аршин или отыскивать, в чем состоят его разногласия со мной. Сердиться же — совсем немыслимо; сердятся только молодые люди, которые воображают, что только и света, что в их окошке… а мне на днях минет 64 года.

Долгая жизнь научает — не сомневаться во всем (потому что сомневаться во всем, значит: в себя верить), а сомневаться в самом себе, — то есть верить в другое — и даже нуждаться в нем. Вот в каком духе я буду читать Вас».

«…Опять принялся за работу. Как бы я обрадовался, если б узнал, что и Вы принялись за нее! Конечно, Вы правы; прежде всего нужно жить как следует; но ведь одно не мешает другому…» 30 Но Тургенев, видимо, не понял «Исповеди» и не согласился со взглядами моего отца.