Кусочек жизни. Рассказы, мемуары - Надежда Александровна Лохвицкая
Я дотронулась до рыбы кончиком пальца, и вдруг она дернула хвостом. Она была живая!
Я налила воды в стакан и плеснула ей на жабры.
Она вздрогнула и ударила хвостом по столу.
Какой ужас!
Что же мне с ней делать? Скрести ее ножом, когда она, как собака, виляет хвостом?
Я налила воды в миску и осторожно столкнула в нее рыбу. Для этой операции я обвернула руку полотенцем, таким отвратительным было для меня прикосновение к этой твари, потому что она живая. Странно — именно потому, что живая.
Рыба шлепнулась на дно, пустила пузыри, чуть-чуть шевельнула жабрами, но лежала на боку. Очевидно, ее дела были плохи.
Но вот жабры шевельнулись сильнее. Открылся круглый хрящеватый рот, широко, словно рыба запела. Рот этот был чуть-чуть розоватый.
Ей тесно в миске. Нужно найти что-нибудь попросторнее.
Стала обыскивать бабье хозяйство моей Франсины. Нашла за шкапом какой-то металлический таз, для стирки, что ли. Налила в него воды и осторожно перелила миску с рыбой.
Рыба всколыхнулась, шлепнула хвостом, обдала меня всю водой, повернулась спиной кверху и поплыла вокруг таза, тычась носом в стенки.
Нужно ее накормить.
Покрошила ей хлеба.
Взглянула на часы, заметила, что провозилась больше часа. А на столе работа, и голова болит, и хочется есть.
— Послушайте вы, рыба! Это очень хорошо, что вы воспрянули духом, но ведь я есть хочу!
Пошла в столовую, разыскала в буфете корочку сыра, погрызла. Села работать. И все время чувствую, что я в квартире не одна, что поселилось у меня в доме существо, чья-то жизнь, незамысловатая, но все же жизнь, протечет рядом с моею, вошла в мою.
Она мне мешает работать, эта рыба. Я все время невольно прислушивалась — что она там, не плеснула ли…
Куда мне ее деть?
Не могу же я навязать ее себе на всю жизнь. Карпы живучи. Она может протянуть еще лет двести. Недаром поймали в каком-то итальянском пруду карпа с кольцом на жабре, а на кольце надпись: «Рыба эта пущена в воду за полтораста лет до Рождества Христова». Почему бы и моей не прожить еще несколько сот лет? Перспектива для меня невеселая. Возись с ней двести лет. Вид у нее здоровенный, спина лошадиная. Если на лошадь смотреть сверху из окна — совсем мой карп.
Да и имя у нее самое подходящее — «Карп». Купецкое имя. Карп Иваныч.
Куда его деть? Подарить Франсине? Так ведь она его съест. Нехорошо. Он теперь вроде как бы свой человек, живет в доме, купается, ест. Выходит, что сама я убить его не могу, но если убьют другие — протестовать не стану. Некрасиво выходит.
Между прочим, я совсем не сентиментальна. Когда один французский университет прислал мне протест против смертной казни, я не подписала его. Решила отложить и подумать. И сколько вздору пришлось тогда выслушать по поводу этих протестов.
— Вы ведь не подадите руку палачу?
— Не знаю. Знаю, что вид человека, который может зарабатывать себе хлеб таким омерзительным ремеслом, наверное, вызвал бы во мне физическое отвращение. Мясник, только что зарезавший быка, тоже не очень аппетитен.
Удивительное явление, это физическое отвращение к убийству. Явление ненатуральное. В природе его нет. Оно привоспитано в течение веков. Отвращение моральное вызывает уже физический рефлекс — тошноту, обморок.
Вот та публика, которая, по свидетельству газет, элегантная и веселая приезжает прямо из кабаков Монмартра смотреть на казнь, та публика, по-моему, очень подозрительна. Не есть ли это сборище потенциальных убийц? Если они не испытывают физического отвращения при виде убийства, то ведь при случае не придется им разрушать самую могучую преграду на страшном пути — преодолевать физическое отвращение.
Что-то как будто плеснуло…
Это он, Карп!
Что я буду с ним делать?
Будь это где-нибудь в деревне, я бы выпустила его на волю, куда-нибудь в речку. А здесь, в Париже, бросить в Сену очень трудно. Это, кажется, даже запрещено, кто их знает. Пришлось бы ночью подхватить карпа под мышку (а он будет хлопать меня хвостом по спине!) и спуститься вниз под мост. Но там всегда присматривает полиция, и, чуть шлепнет карп по воде, мгновенно раздастся свисток, и за моей спиной вырастут две тени в пелеринах.
— Что вы бросили в воду? — спросит одна тень и схватит меня за руку.
— Не трудитесь отпираться, — скажет другая тень и схватит за другую руку.
— Я бросила рыбу, — отвечу я, стуча зубами.
— Рыбу? Она бросила рыбу! — усмехнется первая тень.
— Рыбу вытаскивают из реки, мадам, а не бросают в реку, — скажет другая тень.
— Будьте любезны следовать за нами, — скажут обе вместе.
И вот я в участке.
Меня вводят в отдельную комнату. Садят на стул и направляют прямо в лицо яркий свет лампы с рефлектором. Кто-то сидит с другой стороны лампы. Двое стоят у дверей.
— Вам нет смысла отпираться, — говорит спокойный, уверенный голос. — Ваши сообщники уже арестованы и принесли повинную. Отпираясь, вы только отягощаете свою вину.
Я понимаю, что это хитрость, на которую он хочет меня поймать.
— Но у меня не было никаких сообщников! — лепечу я.
— Так вы утверждаете, что вы совершили преступление одна? — строго спрашивает голос.
— Какое преступление? — в отчаянии восклицаю я.
Он ничего не отвечает на этот вопль. Я слышу только, как шуршит его перо по бумаге.
— Может быть, вы — fille-mére? — снова раздается его голос. — Помните, что чистосердечное признание… Что толкнуло вас на этот ужасный шаг?[75]
— Нужда, — отвечаю я машинально. — То есть нет. Жалость.
— Убийство из жалости, — говорит голос. — Отлично. Значит, он был безнадежен?
— Ну конечно. У него уже жабры не шевелились.
— Жабры? — переспросил он и прибавил вполголоса. — Какая грубая! Ну-с, подпишите протокол. Завтра с утра будут посланы водолазы обшаривать реку на этом месте.
Да. Они пошлют водолазов, и те найдут то, что всегда находится на дне современных рек: семь правых рук, три бедра, две головы мужских, четыре женских, одну ключицу детскую, одно ухо, один рот и восемь поясниц. Все это предъявят мне для опознания. Меня затошнит, и все станет ясно. И все будет кончено.
