Юрий Сушко - Марина Влади, обаятельная «колдунья»

Естественности поведения, непринужденности, раскованности, выдержке Марины московские знакомые актрисы откровенно завидовали. При случайной встрече кинозвезда тех лет Людмила Чурсина поражалась: «Она слегка располнела, платье на ней даже немножечко разошлось по швам, туфельки, наверное, любимые, новизной не отличались, а волосы по-простому распущены. Но она была так естественна и прекрасно себя чувствовала!» Когда одна сухопарая коллега вздумала укорить Влади, Марина ловко парировала: «Ты выбрала фигуру — я выбрала лицо!»

Для нее живым образцом великолепной физической формы был муж. Марина даже полагала, что «если бы Володя не стал актером, он бы стал спортсменом высокого класса. Немногие знают, чего это стоило… Юрий Любимов требовал перед каждым спектаклем проводить занятия по гимнастике, выполнять упражнения, помогающие постановке голоса, дыхания… Играя „Гамлета“, Володя каждый раз худел на 2–3 килограмма, а после „Жизни Галилея“ терял в весе еще больше. Еще бы — четыре часа на сцене, без минуты передышки! А один из монологов он читал, стоя на голове!.. В общем-то, нагрузки, какие хилому актеру не выдержать…»

Она следовала его примеру. К слову сказать, хорошая физическая подготовка, умение владеть своим телом, отменная выдержка и самообладание однажды спасли Влади жизнь в прямом смысле. Зимой 1991 года, приехав в Питер на съемки фильма «Пьющие кровь», Марина остановилась в гостинице «Ленинград». Ранним утром проснулась от удушья. Подняла голову и обомлела: номер быстро заполнялся дымом, который вползал из-под двери. Пожар! Горим! Марина ринулась в ванную, под сильной струей холодной воды намочила простыни, полотенца и затолкала их в дверные щели. Потом схватила телефонную трубку: «Портье? Портье!» — «Пожар, мадам», — услышала в ответ растерянный голос.

Спасаться надо было самой! Распахнула окно, в комнату хлынули порывы морозного ветра с Невы. Марина вскочила на подоконник. Площадь перед гостиницей уже начала заполняться пожарными машинами. Люди суетились, дико орали, визжали от ужаса, плакали. Кто-то, увидев ее в окне, закричал: «Смотрите — вон Марина Влади!»

Наконец начали действовать спасатели, заработали механизмы и пошли вверх лестницы с пожарных машин. А за дверью, по коридорам гостиницы жадным смерчем мчался огонь. Марина увидела, что какой-то боец пытается развернуть выдвижную лестницу в сторону ее окна, но в этот момент рычаг заклинило. Оставалось одно: прыгать на крошечную площадку пожарной лестницы. «Это был седьмой этаж, — придя в себя, рассказывала Марина. — Я старалась не смотреть по сторонам. Все вокруг было ужасно. Люди падали из окон прямо на тротуар. Выбора не оставалось…»

Зажмурившись, она прыгнула. Точное попадание на метровую площадку лестницы, которую мертвой хваткой удерживал молодой человек в каске, спасло жизнь Марине. Придя в себя, она сказала просто: «Не сгорела, потому что сумела не потерять голову Это я так решила — не Бог помог. А если бы выскочила в коридор, как другие, — не спаслась бы. Жертв было гораздо больше, чем сообщали в газетах».

В благодарность пожарным Марина передала им чуть не весь гонорар, полученный ею за картину. Актриса улетала из Ленинграда с маленькой сумочкой, в которой позвякивали ключи от квартиры и автомобиля. В руке держала три розы — от друзей. Но осознание беды пришло потом, когда она поняла, что навсегда лишилась самого главного — нескольких писем Высоцкого, которые она после смерти мужа, как талисман, неизменно возила с собой.

«Соглашайся хотя бы на рай в шалаше…» — II

— Володя! — кричит она в трубку. И замолкает. Нет сил продолжать разговор.

Марина в отчаянии звонит в Москву, чтобы сообщить Владимиру: сегодня вместе с сестрами она должна дать согласие на отключение аппарата, который искусственно поддерживает жизнь мамы. Или отказаться от предложения врачей. У них есть выбор. Или нет. Что делать?!!

Он произносит именно те слова, которых она ждет: «Если жизнь больше невозможна, зачем поддерживать ее видимость?»

Измученные женщины долго спорят между собой, обвиняя друг друга в жестокосердии. Но потом все же выдавливают из себя мучительное «да» и прощаются с мамой… «Мама, — понимала Марина, — моя подруга, мой единственный стержень в этой жизни — при смерти… Кончина моей матери — отражение в зеркале моей собственной смерти — сводит к очень немногому ежедневный фарс нашего существования…» Но она понимает и другое: надо жить дальше. Она нужна Володе и своим сыновьям. И мысленно говорит себе самой и им: «Отныне я для всех вас — последнее звено цепи».

Когда в феврале 1972 года умерла Милица Евгеньевна, у осиротевшей Марины от горя и одиночества внезапно возникает шальная мысль: навсегда оставить Париж и переехать вместе с детьми в Москву. Принять советское гражданство, попытаться снова начать работать, жить. Ее успокаивают, отговаривают: «Опомнись. Ты поступаешь под влиянием минуты. Остановись, очнись. Еще раз подумай. Не торопись».

Даже у импульсивного Высоцкого намерения Марины особого восторга не вызывали. В своих записках он признавался себе: «Я пока еще точного отношения к плану переезда в Москву не имею, но что-то у меня душа не лежит пока. Не знаю, почему, может быть, потому, что никогда не жил так, и потому внутри у меня ни да, ни нет. Но Марина очень хочет и решила. Ну что ж, поглядим. Дети хорошие, а я привыкну, может быть…» Может быть.

Прийти в себя и осознать поспешность своих решений ей помогли обычные житейские труднопреодолимые проблемы: отсутствие денег, работа, предполагаемая, начатая, но так и не законченная. «К тому же моих сестер и детей приводит в ужас только одна мысль о возможности моего переезда в Москву, — говорила Марина. — А главное — то, что мои дети, с удовольствием проводящие в Союзе летние каникулы, не хотели бы все-таки окончательно поселиться вдали от Франции… Когда я это все поняла, то решила не покидать Францию и ничего не менять в жизни моей семьи.

Хотя логика моих прошлых опытов должна была заставить меня, не задумываясь, переселиться и устроиться постоянно с детьми и всем скарбом в Москве, у моего мужа. То, что я всегда делала, не рассуждая. Но на этот раз вырвать детей и окунуть их в новую среду, которая им совершенно чужда, мне показалось слишком дерзким. И потом, имеем ли мы право под предлогом того, что кто-то кого-то полюбил, и если даже этот кто-то вас страстно любит, преподнести ему в подарок свою, уже сформировавшуюся семью?..»

Коль точка поставлена, на семейном совете было решено вернуться к давнишнему замыслу Высоцкого — построить дом. Еще весной 1969 года Владимир вместе со своим приятелем, художником Диодоровым, исколесил множество подмосковных деревень, присматривая подходящее жилище. Даже говорил на сей счет с бывалым, потомственным сельским жителем Валерием Золотухиным: