«Зайцем» на Парнас - Виктор Федорович Авдеев
С каждым годом я все больше понимал, как сложна, многообразна литература. Каждый писатель имел не только свой неповторимый слог (что меня больше всего интересовало), но и свой взгляд на жизнь, свой круг тем, излюбленных героев. Разве можно сравнить Вальтера Скотта с Бальзаком, которого я недавно запоем начал читать? Тургенева с Лесковым? Кто из них талантливее? У кого выше приемы мастерства? Узнать бы от какого-нибудь знатока. Может, спросить Натана Левика? Вот, оказывается, как все запутано! А я-то раньше считал — только умакни перо в чернильницу и сочиняй. Знай я о таких сложностях в харьковской ночлежке, осмелился ли бы мечтать о судьбе писателя?
Одурев от «мук творчества», от плача племянницы, шума примусов за дверью, от бившего в нос щелочного пара, я делал перерыв и, в виде отдыха, разрешал себе часок почитать. Книги я брал в библиотеке. Я ревниво сравнивал всякий нашумевший роман со своим «Карапетом», вскакивал с занывшего пружинами дивана, возбужденно бегал по тесной комнатке, ерошил кудри. Талантливо сделано! Откуда у автора столько наблюдений? Что такое? Куда ни глянешь — самородки, как легко среди них затеряться. И все-таки… «Карапет» мой не хуже. В чем-то даже самобытней, одна тема чего стоит! Скорее бы вышла книжка — вся Москва, да что Москва, вся Россия узнает, какой писатель живет на Малом Гнездниковском и зачастую не имеет денег на обед!
Зарабатывать на жизнь я действительно не умел. Надо было писать очерки о героях стройки, о качественной пахоте трактористов, о высоких надоях доярок, а они у меня не получались. «Вы не можете приподнять тему», — говорили мне в редакциях журнальчиков, газет и возвращали очерки. Где же и как заработать деньжонок на хлеб насущный? Я слышал, что писателям в издательствах дают на рецензирование рукописи. Но кто мне их даст? Для этого необходимо иметь литературное имя, а я почему-то известностью пользовался лишь в своем дворе. Соседи рассматривали меня с неизменным любопытством, а молоденькая ткачиха с Трехгорки раз сказала громким шепотом: «Писатель. Говорят, анекдо-отов знает!»
Вся надежда была на повесть. Редактирование шло с большим скрипом. В назначенный час сойдясь с Болотиной в «Советской литературе», мы отыскивали свободный стол, а то даже садились у подоконника. Правку вели по каждой части в отдельности: по первой, второй, вплоть до последней. Как я узнал потом, так редакторы поступают лишь с теми авторами, в возможность самостоятельной работы которых мало верят.
Еще как только Болотина открывала мою вахлатую папку с рукописью, я багровел, будто во мне зажигали электрическую лампочку. В глаза били бесчисленные подчеркивания, вопросительные знаки на полях буквально всех страниц.
«Опять в дым расковыряла, — мысленно шептал я, слабея от волнения, напрасно стараясь сохранить учтивый вид. — Да она, сучка, совсем угробит «Карапета». Самые лучшие места выбрасывает».
Мое состояние не могло ускользнуть от зорких глаз Болотиной, сквозь пудру на ее лбу и подбородке пробивались красные пятна, она с нервным оживлением говорила:
— Вас смущают вопросительные знаки и подчеркивания? Сейчас мы в них разберемся, и вы сами убедитесь, что здесь нет ни одного напрасного… ни одной напрасной придирки. Вы должны знать, Виктор Федорович, что редактирование без правки никогда не проходит. Мы делаем стилистические замечания даже таким мастерам, как Пришвин, Борис Пильняк, Артем Веселый… а вы ведь еще совсем молодой писатель. Насколько мне известно, у вас нет систематического образования? Институт вы не кончали? Ну вот. Мы просто обязаны вам помочь.
«Помогайте тем, кто в этом нуждается, а я сам слежу за каждым своим словом, тщательно взвешиваю его, прежде чем написать, — хотелось мне ответить. — Я сам вычеркиваю то, что ненужно. Должен же я заботиться об оригинальном стиле?» Я искренне удивлялся Болотиной. Чего, в самом деле, суетится? Оставила бы все, как есть, а сама занялась маникюром или варила мужу кофе. Пусть она институты кончала, да еще неизвестно, кто лучше жизнь знает, кто больше перечитал книг. Или зарплату оправдывает? Наверно, побежит показывать мою рукопись главному редактору: вот, мол, какую, большую работу проделала!»
Основной причиной споров служил язык — с т и л ь, как считал я раньше. Писать я старался «натуральней», и рукопись моя пестрила сочными, как мне казалось, деталями, хлесткими поговорками беспризорников, во многом придуманными мною самим. Болотина категорически против них возражала.
— Раньше литература называлась изящной словесностью. Вы помните это, Виктор Федорович?
Черт ее знает, может, и называлась! Я поспешно кивал головой, показывая, что, конечно, отлично помню.
— Очень хорошо. Искусство вообще призвано утверждать прекрасное. Согласны? В таком случае вы сами должны понимать, Виктор Федорович, что в художественном произведении нельзя употреблять уличные выражения. В самом деле, что это за фразы? «Наплевать — на семейную кровать». Или: «Ясно — как с девкой в постели». Поймите: это пошло, безвкусно и… даже цинично.
Меня мало кто называл «Виктор Федорович», чаще — «Виктор», а то и просто «Витька», и в другой раз мне бы это польстило: обращаются, будто к маститому. Но тут для меня было затронуто самое дорогое, и, как несколько лет назад в харьковской редакции «Друга детей», я упорно начинал отстаивать свое право выражаться «реалистично».
— Вы не знаете люмпен-пролетарской среды, Эмма Ефимовна, — говорил я, для придания себе веса вставив иностранное словцо. — Братва на воле еще не такие поговорки откалывает. Если бы я привел, то знаете ли… — И я присвистывал. — Я и так смягчаю.
— Вполне согласна, что не знаю преступного мира, — тоже волнуясь, отвечала Болотина. — И признаюсь вам: не жалею об этом. Зато я знаю, что такое искусство, и постараюсь оградить его от вульгаризмов.
Рубаха моя прилипала к потной спине, губы дергались. «Вот же вцепилась! Подумаешь — девочка! Застеснялась… житейских выражений. Зато какие они красочные! Ни у кого таких нет. Что значит редактор — не мужик! Тот бы понял и еще похвалил: вот это, мол, стиль!» И, опустив глаза, чтобы не выдать себя, я дрожащим голосом произносил:
— Выходит, по-вашему, Эмма Ефимовна, я не знаю жизни? Или… так уж плохо пишу?
Этим я как бы хотел ей сказать: опомнитесь, товарищ редактор, «Карапет» во многом автобиографичен. Это я сам
