Братья и сестры Наполеона. Исторические портреты - Рональд Фредерик Делдерфилд
Пока Габсбурги изумлялись этому богатству, будущий новобрачный проявлял нетерпение, которое заставляло его друзей краснеть за него. Он пытался научиться танцевать, пригласив Гортензию в качестве своей учительницы, и ухватился за мысль о перестановках и переделках во всех дворцах и апартаментах, где предстояло поселиться его невесте. Жена Жерома Екатерина Вестфальская писала своему отцу: «Никто никогда не видел его в подобном состоянии», — и добавляла, что его ужимки становились предметом сомнительных шуток по всей империи и за ее пределами. Каролина была послана для встречи невесты под Браунау, а Мюрат оставался в Париже, и, когда нетерпение его шурина дошло до того, что он не смог дожидаться официальной встречи в Компьене, король Неаполя сопровождал жениха в его стремительной скачке к Соиссонсу с целью перехватить кавалькаду невесты в дороге.
Погода была отвратительной, но как Наполеону, так и Мюрату приходилось скакать и в худшую. Ошибочно принимаемые за младших офицеров, они неслись галопом вплоть до Курцеллеса, где, укрывшись под церковным портиком, насквозь промокшие, увидели, что свита въезжает в деревню. Наполеон был тотчас узнан главным конюхом. Соскочив с лошади, он распахнул дверцу кареты, а там внутри с таким видом, будто ей предстояло быть изнасилованной разбойниками с большой дороги, сидела встревоженная Мария Луиза с Каролиной в качестве сопровождающей. Каролина, хорошо знавшая непредсказуемость поступков своего брата, смогла скрыть изумление и представила невесту, после чего Наполеон запечатлел поцелуй на ее щеке, выбрался из кареты, и кавалькада возобновила свое путешествие к Компьеню.
В тот самый вечер, когда все они уселись обедать, Наполеон спросил кардинала Феша, состоит ли уже он сам и австрийская принцесса в легальном браке. Получив ответ, что согласно гражданскому праву они уже были мужем и женой, Наполеон, не теряя больше времени, пожелал удивленной компании доброй ночи и отнес невесту в комнаты, где они оставались всю ночь. «Друг мой, — сказал он своему камердинеру утром, — женись на немке. Они — лучшие из всех женщин, сладкие, нежные, свежие и невинные как розы!»
Четыре королевы и две принцессы шли в стройной процессии позади Марии Луизы при религиозной церемонии, которая происходила в часовне Лувра несколько дней спустя. Это было самое впечатляющее зрелище, которое видел Париж со дня коронации в соборе Парижской Богоматери более чем за четыре года до этого. С того времени почти вся Европа перешла под контроль кадета-артиллериста, который использовал королей и королев как импульсивный игрок в шахматы. За исключением Люсьена, все еще находившегося в немилости, и Жозефа, поглощенного хитрым делом переноса короны из кармана к бровям, присутствовали все члены семьи, и простому наблюдателю, стоявшему в стороне в момент движения свадебной процессии к алтарю, могло бы показаться, что династия, которую это бракосочетание должно было увековечить, будет столь же тверда, как скала Гибралтара. Циники, такие как Талейран и Фуше, и пессимисты, вроде мадам матушки, еще могли бы поставить под вопрос ее постоянство, но подобные сомнения не приходили в головы сотен присутствовавших сановников империи, ибо все они получили свое высокопоставленное положение благодаря клинку жениха. Ведь здесь, как казалось, раскинулась империя, образованная и поддерживаемая личными достижениями, ничем не обязанная прошлому и целиком сосредоточенная на ближайшем будущем. Но все же именно это непосредственное будущее тревожило некоторых торжественно одетых чиновников, поджидавших невесту.
Каролине Неаполитанской не пришлось нести шлейф, но ей было поручено поднести к алтарю зажженную свечку, и она, должно быть, пребывала в восторге от присутствия на церемонии, которая отражала гарантию победы над Жозефиной. Но за то время, что она сопровождала невесту через границу, у нее была возможность подумать, и размышления эти не утешали Каролину. Здесь стояла девятнадцатилетняя девушка, заменившая сорокашестилетнюю женщину, потенциальная мать законного наследника. И если такому ребенку будет суждено появиться на свет, и если, избави Бог, он окажется здоровым, то навсегда захлопнется дверь для продвижения маленького Ахилла Мюрата.
Для королевы Гортензии происходившее было еще менее привлекательным. Мать ее только что вынудили отойти в сторону, чтобы расчистить путь для женщины, чей шлейф она теперь несла, а в Голландии трон Луи сотрясался. В довершение ко всему Гортензия только что получила сообщение, что ее любовник Флаот серьезно болен. И когда она, следуя за новой императрицей, шествовала к алтарю, ей, должно быть, казалось, что неприятности никогда не кончатся.
Жюли, королева Испании, была в несколько более счастливом расположении духа, так как наконец-то она на время вернулась во Францию и могла есть пищу, не опасаясь, что та содержит мышьяк, любимую приправу ее новых подданных в Испании. И все же Жюли была верной и преданной женой, и ее очень огорчала мысль о том, что жизнь Жозефа в данный момент находится в опасности.
Екатерина Вестфальская, жена Жерома, также несла шлейф невесты, и ее тревоги были другого рода. Двух лет супружеской жизни с Жеромом, управления марионеточным королевством, стонущим под гнетом долгов и призывов на военную службу, было достаточно, чтобы омрачить сознание любого человека, но Екатерина жила под дополнительным бременем, она была без ума от любви к никчемному мужчине, за которого вышла замуж.
Элиза Тосканская, четвертая из поддерживавших шлейф, негодовала по поводу своего вынужденного присутствия, находя унизительным нести шлейф девчонки, которая была глупа подобно большинству наследных принцесс. Элиза слышала разговоры о том, что невеста гордилась своей способностью покачивать серьгами в ушах, а она и ее сестра Полина многое бы дали, чтобы спрятать их в коробку. Принцесса Боргезе, которой никогда не нравился выбор брата, даже не пыталась скрыть свое презрение к этой девчонке, и вскоре ей предстояло быть изгнанной за неспособность проявлять должное уважение к императрице.
Так они размышляли, медленно шествуя за девицей, заменившей Жозефину, и их сожаления, конечно, разделялись
