Михаил Казовский - Лермонтов и его женщины: украинка, черкешенка, шведка…

– Вот, изволите видеть, современная русская цензура в действии, – упирался тот. – Затыкают рот, не дают сказать слова правды. Но ведь правда – она такая, ее не скроешь. Как усы графини Плюсси. Или кое-кого повыше…

В его адрес раздались аплодисменты. Раздраженный хозяин «Отечественных записок» наконец уволок друга из толпы. Зашипел:

– Ты в своем уме? Так себя вести в свете! Будто на офицерской пирушке!

Лермонтов усмехнулся.

– А, пустое. Болтовня и ничего более. У меня такое амплуа: маленький проказник светских салонов. Должен поддерживать свое реноме.

– Ты – великий русский литератор, и должен это помнить.

– Это скучно, приятель. Знать и помнить, что ты велик, что обязан быть образцом культуры и держать себя в рамках. Скучно и тоскливо! Я таков, каков есть. И такой, и сякой, и пятый-десятый немазаный. И любить меня надо именно таким. Или ненавидеть.

– Ненавидеть? – раздался голос за их спинами. – Я не ослышалась?

Друзья обернулись и увидели великую княжну Марию Николаевну. Она стояла вполоборота, – это подчеркивало ее талию, и слегка обмахивалась веером из страусиных перьев.

– Ненавидеть? – повторила она. – Но за что?

– Сударыня, мало ли за что ненавидят, – не смутившись, ответил поэт.

– Например, за реплику о моих усах?

Михаил поперхнулся.

– Вам уже доложили, ваше высочество?

– Мир не без добрых людей, мсье корнет. – Она сделала шаг вперед и наклонила голову, так как собеседник был намного ниже. – Посмотрите внимательно, голубчик: усы видите?

– Никак нет, ваше высочество.

– Оттого что их никогда и не было. Так что прикусите язык, милый литератор.

– Я готов его откусить вовсе, если пожелаете.

– Я не столь кровожадна, как вам представляется. Но прошу больше не прохаживаться без дела по моей внешности. А не то действительно рассержусь.

– Буду нем, как рыба.

– Это тоже лишнее. Ваш талант и ваши сочинения – русское достояние. И молчание было бы ошибкой. Радуйте нас литературой, а не плоскими шутками на балах.

– Слушаюсь и повинуюсь. – Он склонился в немного пафосном реверансе.

– Ну-ну, мсье Лермонтов, такая театральность вам не к лицу. Кстати, вы не пишете драм?

– Написал одну, но ее не пропустила цензура.

– Дайте почитать. Если мне понравится, может быть, придумаем, как с ней поступить.

– Был бы просто счастлив. Куда принести?

– Я пришлю нарочного курьера. Будьте наготове.

– Можете считать, что уже готов.

Оба дружелюбно раскланялись. Стоявший рядом Краевский развел руками.

– Ну, мон шер ами, поздравляю! Ты сегодня одержал, вероятно, главную победу в своей жизни. Получить покровительство великой княжны – дорого стоит!

– Будем надеяться, что так.

– Уж не проворонь, сделай милость.

– Постараюсь не проворонить. – Он потряс головой, словно стряхивая с себя наваждение. – Я даже взволнован. Право, не ожидал, что общение с августейшей девицей так на меня подействует. Надо выпить шампанского.

– Непременно надо.

Не успели они осушить бокалы, как Андрей Александрович толкнул поэта в бок.

– Вон твоя явилась.

– Где?

– Слева, у колонны, разговаривает с мсье Лавалем.

– Вижу, вижу.

На Эмилии Карловне был красивый модный шарф, свернутый на затылке в виде тюрбана, украшенный искусственными цветами, волосы уложены двумя кольцами по окружности ушей. Декольте неглубокое, но широкое, обрамленное кружевами «берте», на лебединой шее ожерелье. Узкую талию перетягивал поясок. Перчатки с кружевами доходили до середины предплечий.

У великой княжны были молодость и богатство. А у Мусиной-Пушкиной, старше ее на 9 лет, зрелость и изящество.

Лермонтов собрался пригласить ее на танец, но великий князь Александр Николаевич оказался проворнее и увлек графиню в вихрь вальса. Они закружились со счастливыми лицами.

Михаил не хотел видеть их веселость. Он взял очередной бокал, сел на диванчик в углу рядом с Евдокией Ростопчиной. Та удивилась:

– Вы сегодня снискали успех у высокой особы. Почему же невеселы?

Лермонтов слегка поморщился.

– Кое-кто удостоился не меньшего внимания еще более высокой особы.

– Мишель, вы ревнуете? Не смешите меня.

– Он ее теперь соблазнит, и все будет кончено. Я пущу себе пулю в лоб. Или приму яд, как мой дед.

– Господи Иисусе!

– Нет, лучше отправлюсь на Кавказ и умру в схватке с горцами. А если не умру, то женюсь на Майко Орбелиани, что на самом деле равнозначно самоубийству.

Ростопчина прыснула.

– Слава богу, вы шутите, значит, не застрелитесь.

– Я и сам не знаю.

Он страдал и ныл пока длился вальс. Но когда увидел перед собой раскрасневшуюся и веселую Эмилию Карловну, сразу успокоился и вскочил.

– Добрый вечер, сударыня. Наконец-то вы в одиночестве. – Он поцеловал ей руку.

Додо сообщила:

– Он меня измучил своей ревностью, говорил, что с собой покончит, если ты не отойдешь от великого князя.

Мусина-Пушкина рассмеялась.

– Что такое, Мишель? Что за мысли о порядочной женщине?

– Виноват. Сглупил.

– Именно – сглупили. Сядем. У меня голова закружилась от Aufforderung zum Tanze [46] . Вы не угостите меня зельтерской?

– Буду счастлив. А вам, Додо?

– Да, пожалуйста.

Места на диванчике уже не осталось, и корнет принес для себя пуфик. Получилось, что устроился он едва ли не у ног у обеих дам. Но когда Евдокия ушла танцевать кадриль, сел рядом с возлюбленной.

– Боже мой, неужели мы наконец-то вдвоем?

Эмилия, обмахиваясь веером, нервно попросила:

– Говорите скорее, ибо на нас все смотрят.

Он вздохнул.

– Что говорить, коль вы сами знаете, как я вас люблю.

Улыбнувшись, графиня подтвердила:

– Да, я знаю… И, конечно, вы тоже догадались о моих чувствах к вам… Только это ровным счетом не значит ничего. Я верна мужу, и ничто меня не заставит ему изменять. Тем более что через две недели он вернется домой.

– Через две недели! – Лермонтов так сильно побледнел, что она испугалась.

– Вам нехорошо?

– Да, немного. Ничего, такое со мной бывает. Сейчас пройдет. Есть ли тут балкон? Я бы подышал свежим воздухом.

– Да, балкон есть. Я вам покажу.

У балконных дверей находился слуга и на просьбу разрешить выйти, с некоторым сомнением произнес:

– Но снаружи снег идет-с. Открывать не положено-с.

Михаил возмутился.

– Открывай, болван. Или я сам открою.

– Слушаюсь, извольте-с…

Холод и порыв ветра окончательно прояснили голову. Он, опершись о перила балкона, посмотрел вниз.

– Через две недели муж вернется… я пропал… жизни мне не будет…

Внезапно клацнул шпингалет. Обернувшись, Лермонтов увидел, что Эмилия Карловна тоже вышла на балкон.

– Уходите, а то простудитесь! – испугался он.

– Вам уже лучше?