Семен Луцкий - Сочинения

<Доклад О Прекрасной Даме>[221]

Досточтимый Мастер и дорогие братья,

Один брат спросил меня, о чем будет мой доклад. Я сказал: «О Прекрасной Даме», — он понял, поморщился и сказал: «Ах, опять об этом! Нельзя ли о чем-нибудь другом?» И я ответил, — «нет, только об этом, именно об этом, ни о чем другом говорить не хочу». Другой, узнав название доклада, — «мне не нравится оно, устарело, пахнет Блоком». Я ответил — запах Блока — благоуханье для меня, но то, что для Блока Россия, для меня — ты знаешь что… А устаревших слов нет, ты это сам знаешь, есть только истлевшее содержание. И, наконец, третий, поняв, что я хочу сказать — спросил: «Что же, это будет вроде исповеди?» Он понял верно. И я привожу это как вступление к моему докладу не потому, что хочу исповедоваться, а потому что, говоря о том, чем живет моя душа, я не могу этим самым и не раскрыть самого себя. Ибо, братья, мне нужно Вам это сказать, нужно освободиться от того, что клокочет во мне, от чего я задыхаюсь, болен, истинно болен от того, что является для меня и источником бесконечной радости, и предметом великой боли. Простите же, братья, если я буду говорить» страстно, и бессвязно — мне сейчас не до логической и холодной архитектурной постройки, все стонет и кричит во мне, и только здесь я могу не стесняться моих откровенных страдании, терзая себя, вероятно, терзать и Вас, и, может быть, загоревшись новой надеждой, зажечь и Вас.

20 лет тому назад я принял посвящение в Орден Вольных Каменщиков, принял с волнением и восторгом, принял полностью и всерьез. Новый мир открылся передо мной, тот мир, который я всегда смутно предчувствовал, о котором всегда мечтал, не зная, что мечта может стать реальностью. И это воплощение мечты в действительность, эта обнажившаяся передо мной новая, драгоценная грань многогранной жизни была так потрясающе ослепительна, что я почувствовал, что я заново родился, стал Новым Адамом, сбросившим шкуру «старого человека», что отныне и навсегда я буду верным рыцарем Прекрасной Дамы. Словом, про меня, как я думаю, про всех братьев, переживших этот момент, можно было сказать:

Он имел одно виденье,

Непостижное уму,

И глубоко впечатленье

В сердце врезалось ему[222].

Я другими глазами начал смотреть на людей. Я будто получил чашу с драгоценным вином и осторожно и бережно нес ее в профанском мире — не уронить бы, не расплескать. Я ходил на собрания, как верующий ходит в Храм, и наш храм был для меня подлинно Храмом, а Братство Вольных Каменщиков — религией.

Но годы шли, я становился — так казалось мне, более зрелым и мудрым, и неизбежные разочарования постигли меня. Так, увы, всегда бывает, когда слишком высоко возносишься. И страстная тревога пронзила меня. Как сильно переживал я тогда блоковские строки:

Но страшно мне, изменишь облик Ты

И дерзкое возбудишь подозренье,

Сменив в конце привычные черты[223].

Нетленный облик Прекрасной Дамы стал покрываться туманом. Еще горели прежним одухотворенным светом глаза ее, но уже не было безмятежно-святого лика, тени пробегали по нему и иногда страдальческие морщинки проступали на нем…

Как страдал я от этого ряда «волшебных изменений милого лица»[224]. Как чувствовал что не вынесу этого, я боялся, что от отчаяния

Паду и горестно и низко,

Не одолев своей мечты[225].

Может быть, я совершил ошибку тех, кто слишком близко рассматривает картину (даже икону), многие мазки стали мне казаться некрасивыми, нелепыми, и я усомнился в красоте самой картины. Но меня слишком притягивал прекрасный образ, и я не мог не подходить к нему, не мог не всматриваться в него ненасытными и близорукими глазами. И я страдал, и раньше всего хочу Вам сказать, что страдаю и теперь, когда вижу, что не все у нас так, как должно быть, когда вижу, что за словами нет дел, а в делах нет того, что в словах, когда вижу братьев обидчивых, самолюбивых, честолюбивых, самовлюбленных, когда вижу, как в Храме два брата не подают друг другу руки или волком смотрят друг на друга, когда вижу, как иногда отчуждению подвергаются братья, имеющие смелость или глупость, или наивность не думать так, как мы, когда вижу, как мы отворачиваемся от брата… Словом, много было и есть причин страдать от братьев, и, конечно, братьям страдать от меня.

Что же делать! Мы несовершенны — Прекрасная Дама остается неизменно и недоступно прекрасной, но ее бедные рыцари не всегда на высоте служения.

Вина — вашей и моей, вина нашей человеческой натуры. Мою вину мне трудно на себе проследить, Вам это виднее, хотя я и сам многое знаю про себя, но Вашу со стороны я вижу ясно. Так бывает… Как нищий «у врат обители святой»[226], стою я и прошу подаяния, помощи, душевного сочувствия и понимания… Казалось бы, кто же осмелится положить камень в мою протянутую руку. А вот кладут. Чья слепота и чья глухота? Так бывает — с утра, проснувшись, думаю — сегодня Храм, и весь день накапливаю золото, чтобы принести его братьям, и в ответ — сколько раз! — получаю от них скупые медяшки.

Я говорю «я», но думаю «мы», ибо каждый из нас совершал это «убийство Хирама»[227], в каждом из нас двойной облик, и Хирам, и убийца его, и сам я не раз одаривал братьев медяшками или холодным камнем.

Это — нестерпимо тяжело, это предел боли, которую можно получить от себя и от братьев, и я в таких случаях всегда вспоминаю прекрасную еврейскую Агаду[228]. Вот она.

Золото говорит железу: не понимаю, ты из такого крепкого материала, а так страшно кричишь, когда по тебе бьют стальным молотом. А я — слабое и мягкое существо, терплю и молчу… Да, отвечает железо, это так, но ты подумай и тогда поймешь: тебя бьет чужой, а меня брат мой. Это во сто крат больнее.

Братья, повторяю — я, это мы, каждый из нас. И я знаю, что и молоту тоже больно бить брата, и он тоже кричит, а все же бьет, повинуясь слепой силе.

Но бывает и другое. Сколько раз я возмущался таким-то братом, его — на мой взгляд, не масонским образом мысли или поступком, сколько раз моя терпимость снижалась до того, что просто по-обывательски лопалось мое терпение, нервы не выдерживали, и я кипел и злился. Но вот этого брата постигла беда — физическая или душевная, он мучается, он страдает, и — волна жалости подымается во мне, и я, в этот момент, люблю его, кажется, больше всех других братьев, и все бы отдал, чтобы помочь ему или облегчить. Конечно, это бывает и по отношению к просто добрым знакомым и даже к чужим людям, ибо всякого Человека жалко, но никогда не бывает с такой страстной интенсивностью, как по отношению к брату. И в этот момент я грызу себя за то, что был к нему холоден, невнимателен, что никогда не старался подойти к нему по-настоящему. И я даю себе клятвенное обещание исправиться, стать подлинным Вольным Каменщиком. Но, увы, проходит время, брат успокаивается, успокаивается и моя жалость, которой нет более применения. И вот я снова становлюсь человеком прохладным к брату (хотя и горячим к Масонству) и снова из-за этой моей горячности к Масонству болезненно реагирую на «неисправимую натуру» братьев. Я как будто не замечаю, что моя собственная натура тоже неисправима, что я всегда и во всех ищу, требую от них того, чего сам не имею.