Рамон Фолк-и-Камараза - Зеркальная комната

В Женеве подобные вещи у нас не скапливаются. Зато скапливаются другие. Здесь, как и во многих местах, существует прекрасная традиция: каждый месяц в определенный день, назначенный местными властями, все жители квартала сносят в одно место все, что им мешает, от чего они жаждут освободиться: старую мебель, пружинные матрацы, тюфяки, испорченные пишущие машинки и прочий хлам. На следующий день приезжает специальный грузовик, забирает вещи, и после тщательного отбора большая их часть безжалостно уничтожается.

Однако, прежде чем это произойдет, накануне вечером в квартале начинается настоящий праздник. Старьевщики и антиквары обязательно наведываются сюда и иногда «вылавливают» довольно ценные вещи. А жители выходят подышать свежим воздухом, прогуливаются по улицам (а кое-кто ездит на машине) и никогда не остаются внакладе. Поэтому утром грузовик увозит лишь жалкие остатки того, что выбросили накануне: разорванные матрацы, распотрошенные и совсем негодные кресла или холодильник, откуда уже вынуты полочки и ящички.

Таким способом к нам в дом попали многие вещи. «Надо взять, такого дерева теперь днем с огнем не сыщешь», — говорит Микел и тащит в дом сломанные самодельные полки с торчащими ржавыми гвоздями (он обожает возиться с разными деревяшками). «Я сама займусь обивкой», — на этот раз Эулалия обнаружила нечто весьма ценное — старое разодранное кресло (через месяц она обязательно выбросит его).

Но иногда среди хлама можно отыскать «жемчужное зерно». Теперь люди часто выбрасывают вещи раньше, чем они состарятся и сломаются, если что-нибудь надоедает или выходит из моды. Поэтому мои дети сделали на свалке ценные приобретения: Адела теперь гладит белье под аккомпанемент транзистора, который работает безотказно. («Ловит Испанию» — такие слова можно увидеть в витринах некоторых магазинов, где продают радиотовары. Предприимчивые торговцы рекламируют свой товар для тоскующих эмигрантов, мечтающих услышать «голос родины».) Когда Виктор принес транзистор, я сказал с видом знатока: «Можешь выбросить это старье. Его уже не починишь». Однако я ошибся: приемник оказался в полном порядке, просто сели батарейки, как только их сменили, он заработал совсем как новый. Какой-нибудь восточный человек или африканец из состава дипломатического корпуса — еще в прошлом году он имел чин лейтенанта, а то и сержанта, но теперь новый режим сделал его культурным атташе страны Момбурляндии, — обнаружив, что маленький черный ящичек замолчал, с удовольствием выбросил его на свалку, чтобы купить новый, разумеется бо́льших размеров. Он торопится жить — со дня на день на его родине может произойти переворот, и новоиспеченного атташе расстреляют, скажем, в среду вечером.

А моя дочь Мария нашла кофеварку, которой мы теперь пользуемся каждый божий день, совершенно новую, с инструкцией и гарантийным талоном (естественно, гарантия давно кончилась). Для нее не потребовались даже запчасти, только кофе и вода. Тот же атташе или, скорее всего, его супруга приобрела кофеварку в надежде послушать музыку или сделать покупку «деталью интерьера», а потом кто-то сказал, что в этой штуке варят кофе, и интерес к ней сразу угас.

Но из чего мы действительно сумели извлечь выгоду, так это из диковинного предмета мебели, двух метров в длину и восьмидесяти сантиметров в ширину. Некий умелец сам смастерил его, покрасил и, наверное, сам же выбросил. Из этого «предмета» я сделал два письменных столика для детей (Эулалия, большая любительница живописи, перекрасила их как полагалось), а когда сыновья подросли, столики превратили в большую книжную полку (Эулалия вновь покрасила ее). Теперь эта полка, снабженная дверками, висит в комнате Марии. Новая владелица украсила полку орнаментами, такими же, как на спинке кровати: геометрические фигуры и цветы на светло-зеленом фоне. Получилось просто загляденье.

А я нашел-таки инструменты (не в Женеве, конечно, а в нашем подвале).

Из подвала я принес не только инструменты, но и патефон тети Эулалии, а также три попавшиеся под руку пластинки.

После отъезда из Женевы я сижу «на музыкальной диете», пожалуй, сейчас хорошо бы послушать какую-нибудь старую мелодию из тех, что тетя Эулалия заводила нам в детстве, когда мы болели: «Горный пастушок», «Застольная песенка», или «Аве, Мария» Гуно в исполнении Марты Эггерт. Впрочем, даже если в коробочке есть иголки и если они не сломаны (что весьма сомнительно), звук, конечно же, будет ужасный. Но скрипы и шумы вызовут в памяти приятные далекие воспоминания, именно такая музыка никак не нарушит очарование одиночества. А может, напротив, она поможет мне, пригодится для книги, и «Аве, Мария» Гуно станет лейтмотивом в рассказе о воспитании веры и чувств главной героини.

Внутри патефона нашлось целых три коробочки с иголками. Пружина не лопнула, никелированная ручка блестела как новенькая, а футляр, или коробка — не знаю, как это называется, — обитый снаружи металлическими пластинами, а внутри черной материей, когда я вытер с него пыль, тоже оказался в прекрасном состоянии. Крепкая кожаная ручка для переноски была целой и невредимой. Сразу видно, патефон появился на свет в те далекие времена, когда вещи делались на века.

На крышках двух очень старых жестяных коробочек для иголок изображалась собачка, которая внимательно слушала звуки, лившиеся из патефона (эмблема известной фирмы «His master’s voice»[43]), там же, словно надежная гарантия, стоял торговый знак, а подпись внизу гласила: «Approximately 200 English gramophone needles. The Gramophone Company Limited»[44]. Но все иголки за долгие годы успели-таки заржаветь. Кроме того, с обратной стороны крышки владельца патефона ожидало строгое предупреждение (меня оно прямо-таки умилило): «Use each point ONLY once»[45]. Третья коробочка, собственно, и не коробочка, а специальный конверт packet of ten содержал вместо десяти всего три еще не использованные, прекрасные иголки нового образца. Они назывались уже не points, но silent stylus и предназначались для hypersensitive pick-up[46]. Я потирал руки, предвкушая, как сейчас поставлю старую пластинку, но, увы, меня ожидало горькое разочарование. Иголки не годились для тетиного патефона. Лишь счастливые обладатели некоторых типов проигрывателей фирмы «His master’s voice», снабженных суперчувствительным звукоснимателем, могли пользоваться ими.

Не портить же «Аве, Мария» ржавой иголкой! Это просто преступление!

Грустно, но от музыки придется отказаться.

Хотя, может, оно и к лучшему. Три пластинки, которые я принес из подвала, слишком мало подходили к моему нынешнему состоянию души: первая — «Конга» Хавьера Кугата[47] и «Компарсита», вторая — «Уеду в Санта-Клару» (на другой стороне этикетка оторвана) и, наконец, третья… Ну и ну, «сцены чревовещания»: «Смех сквозь слезы» и «Глухая шансонетка».