Максут Алиханов-Аварский - Поход в Хиву (кавказских отрядов). 1873. Степь и оазис.

Персияне сообщили нам, что хивинские войска под начальством Якуб-бая, нападавшие на нас на пути к Китаю, простираются до пяти тысяч и отступили к Горлену; туда же направилась из Хивы другая пятитысячная масса Иомутов, Гокленов и Узбеков, с которыми находятся и главнейшие сановники ханства, — Инак, Абдурахман, Мехтер и кушбеги. Эти десять тысяч аламанов составляют, по словам Персиян, последнюю надежду Мадраим-хана, и в случай их поражения, он намерен был немедленно бежать к Мора или Мерв-Текинцам. Но Иомуты, как видно, не допускают возможности такого исхода: говорят, выступая в поход против нас, они поклялись хану принести к нему головы всех Русских или лечь костьми, пока не изсякнут все их сорок тысяч кибиток… Хан, в свою очередь, обещал им заплатить по 100 рублей за каждую русскую голову, столько же за хвост, как доказательство убитой под аламаном лошади, и по 300 за пленного. Как ни обидна оценка наших голов наравне с хвостами хивинских лошадей, — мы однако собирались видеть черту гуманности в предпочтении, оказываемом пленным, но нам объяснили, [220] что в этом кроется только коммерческий рассчет повелителя Хивы, который надеется выгодно продать нас наравне с персидскими рабами…

С этими известиями мы выступили сегодня рано утром и направились на Горлен в боевом порядке.

Около 7 часов показались большие партии неприятельской конницы, гарцовавшия, как и в предшествовавшие дни, впереди по дороге и по сторонам ее, в пашнях и садах, наполняя воздух громкими криками.

Отряды получили приказание двигаться безостановочно, не обращая внимания на неприятеля и не теряя напрасно патронов, но в то же время стрелять наверняка, если к этому представится случай.

Обстановка для движения была самая неудобная. Кишлаки и засеянные поля с глиняными стенками покрывали вокруг все пространство. Не говорю уже об артиллерии и обозе — даже кавалерия и пехота принуждены были поминутно останавливаться пред арыками и, чтоб облегчить свою переправу, забрасывать их ветвями или засыпать землей. Когда пехота проходила по этим импровизованным насыпям, кавалерия для выигрыша времени перескакивала через небольшие канавы; но при этом лошади и люди нередко падали в воду, — что случилось и с самим начальником нашего отряда, — и вытаскивание их из глубоких арыков отнимало иногда значительное время…

Благодаря этой крайне пересеченной местности, войска наши подвигались сначала медленно, а около [221] Янги-Япа были вынуждены бросить всякий боевой порядок и вытянуться по единственной дороге между высокими стенами. Неприятель показывался за каждою стеной и арыком, кишел в садах и на пашнях, носился во все стороны, обскакивал фланги, наседал на арриергард, и быстро удалялся как только местность становилась открытее… Это продолжалось до полудня.

Последний кишлак Янги-Япа, расположенный на бугорке, имеет довольно значительные размеры и вид глиняного укрепления, окруженного массой фруктовых деревьев. Здесь неприятель, кажется, намеревался задержать нас…

Генерал Веревкин в сопровождении штаба обеих отрядов приближался к этому кишлаку по дороге, а правее и на одной высоте с ним двигалась по пашням стрелковая цепь… В это время из-за стен кишлака вдруг вылетали клубки дыма и раздался неожиданный залп. Цепь остановилась, пули с визгом пролетали над нашими головами и шлепнулись в нескольких шагах о глиняную стену… Новые одиночные дымки…

— Выбейте их, произнес генерал, обращаясь к капитану Герингу.

Геринг соскочил с лошади, подбежал к сомкнувшейся цепи и с криком ура! бросился вперед; за ним кинулись и белые рубашки, наполовину только высовываясь из густых и высоких хлебов, но… кишлак смолк. Цепь обогнула его справа и скрылась… [222]

— Орудия! орудия сюда! крикнул кто-то, появившись на том месте, где только-что скрылись наши солдаты.

Князь Меликов полетел назад за орудиями, а мы все поскакали за цепью. На самой дороге, около кишлака, валялись трупы нескольких Иомутов, а один из них с простреленною головой еще вздрагивал в предсмертной агонии. За кишлаком сразу открылась большая равнина, окаймленная со всех сторон садами и наполовину казавшаяся черною от тысяч гарцовавших на ней неприятельских всадников. Эта туча, казалось, была готова ринуться на нас всею своею массой, но подбежавшие роты Кавказцев быстро развернулись и открыли частый огонь; два орудия Оренбургской батареи на полном карьере вынеслись вперед под прикрытием конно-иррегулярцев, и не успела рассеяться поднятая ими пыль, как две гранаты разорвались в самой гуще Хивинцев: было видно, как несколько лошадей взвились на дыбы и опрокинулись вместе со своими всадниками… Остальные части отрядов также быстро явились на поляну и все вместе, не прекращая пальбы, двинулись вперед вслед за неприятелем, который начал отступать медленно, как бы нехотя…

Вскоре после этого мы подошли ко кладбищам Янги-Япа, и здесь одна часть Хивинцев совершенно скрылась из виду, а другая приняла вправо и, как оказалось после, пошла в обход и энергически напала на прикрытие нашего обоза. Но тут успели [223] вовремя положить верблюдов, и из-за этой живой баррикады встретили таким огнем, что неприятель оставил на месте около ста пятидесяти трупов и уже более не возобновлял своей попытки…

После небольшого привала мы подвинулись еще до кишлаков Горлена, где и расположились для ночелега.

Часа через два, с аванпостов привели к нам, в кавказский лагерь, посла Хивинского хана, с провожавшим его молодым Иомутом. Оба они были хорошо одеты и на превосходных лошадях с богатою серебряною сбруей, украшенною бирюзой и сердоликом. Якуб, довольно представительный, пожилой и несколько полный человек, с большою поседевшею бородой и с довольно приятным умным лицом.

По поручению полковника Л., я повел посла в оренбургский лагерь, к генералу Веревкину. Генерал спал. Я вошел в кибитку и разбудил его.

— Прикажите, пожалуйста, подать ему чаю, отвечал генерал, выслушав мой доклад о прибытии посла Хивинского хана, — и вообще займите его, пока я оденусь.

Посол уселся на стул и ему подали чай и папиросы… Между тем весть о его прибытии разнеслась по лагерю, и в несколько минут человек тридцать офицеров уже толпились пред кибиткой генерала в ожидании его выхода… Но вот и он.

Посол поднялся с места с полным сознанием [224] своего достоинства, и с легким, вежливо-холодным поклоном… который при соответствующих обстоятельствах сделал бы честь и любому европейскому дипломату, подошел к генералу и протянул ему что-то завернутое в лист почтовой бумаги. Передавая это «что-то» офицеру-переводчику, генерал опустился на стул и пригласил посла сделать то же самое… Водворилась мертвая тишина.