Э. Гард - Мастера крепостной России

Александр умел быть любезным, но не умел и не хотел распознавать действительные нужды людей. Он принял подношение и велел объявить скрипичному мастеру, что по оценке знатоков поднесенный инструмент стоит две тысячи рублей, а поэтому он, император, не дарит, а уплачивает эту сумму Батову – она им честно заработана. Две тысячи рублей были не малыми деньгами в бедном быту Ивана Андреевича. Император не дарит, а уплачивает по действительной стоимости: это звучало красиво. Но свобода оставалась такой же недосягаемой, далекой, невозможной, как и раньше.

Батов опять ошибся. Император, привстававший со стула, когда лакей подносил ему стакан воды, спокойно смотрел на истязания крепостных мужиков и солдат. Кроме «благороднорожденных», он почитал людьми только тех, кого знал лично, и до тех только пор, пока благоволил к ним. Прочие оставались для него «людьми», то есть рабами.

ОСВОБОЖДЕНИЕ

Прошло несколько лет. Граф Дмитрий Шереметев из малолетнего несмышленыша превратился в молодого кавалергардского офицера, пустого и бессердечного, как требовали век и мода. Давно никто не вспоминал о Батове в шереметевских хоромах. Дмитрий Николаевич никогда не знавал его лично. Опекуны довольствовались тем, что мастер с величайшей исправностью вносил оброк. Но Иван Андреевич не покидал заветной мысли Наконец, он решился сам напомнить о себе своему рассеянному господину.

В России гремело европейское имя славного виолончелиста Бернгардта Ромберга. Этого блестящего музыканта знали при дворе, ласкали во дворцах вельмож, каждый концерт его был праздником тонкого вкуса и торжеством высокого искусства. В один из дней, когда в Демутовом трактире у Ромберга обычно собирались горячие почитатели его великолепного таланта – русские и иностранцы, действительные знатоки музыки и светские завсегдатаи музыкальных салонов, – он вышел к своим гостям, взволнованный, со следами недавних слез на горячих и живых черных глазах.

– Господа, – сказал он, – я пробовал сейчас новую виолончель, которую мне принесли, чтоб я сообщил о ней свое мнение. Я трижды садился играть и трижды спрашивал: точно ли тот мастер делал ее, который принес? Это – изумительный инструмент. Мне не случалось видеть лучшего. Если бы у меня не было моей превосходной древней итальянской виолончели, я не пожалел бы ничего, чтобы приобрести эту. Если бы моя виолончель сломалась, я прискакал бы из Франции в Петербург за этой…

– Но кто же мастер? – с почтительным любопытством спрашивали гости. – Вы говорите, что он здесь? Покажите его…

Ромберг грустно покачал головой.

– Он действительно здесь. Но как я могу ввести этого простого человека в общество, среди которого находится господин граф…

Музыкант бросил взгляд своих быстрых глаз на белокурого кавалергарда в мундире цвета чистейшего молока. Шереметев рассмеялся:

– Однако почему бы и мне не познакомиться с таким замечательным мастером?

– Этот человек, граф, ваша собственность. Виолончель, которая им сделана, также будет вашей собственностью, так как он хочет подарить ее вам. Мне думается, вам было бы неловко в присутствии моих гостей принять в подарок от вашей живой собственности другую собственность, бессмертную…

Иностранцы ядовито улыбались. Шереметев покраснел. Неудобство положения, о котором говорил Ромберг, вдруг наступило. Молодой граф смущенно оглядывался. Он искал выхода. Наконец, ему показалось, что выход нашелся.

– Ради бога, – решительно сказал он, – позовите сюда этого человека с его инструментом. Я с радостью приму в подарок замечательную виолончель, освященную руками славного маэстро, а мастера, который произвел на свет эту редкость, сегодня же награжу свободой…

Лакеи кинулись за Иваном Андреевичем Батовым, смиренно ожидавшим в спальне Ромберга развязки представления.

ПОСЛЕДНЯЯ ВИОЛОНЧЕЛЬ

Виолончель, над которой Батов работал полгода, очутилась в чулане шереметевского дворца на Фонтанке. Это было превосходнейшее создание батовского искусства. Сам Иван Андреевич говорил, что оно, как никакое из других его созданий, «красовалось духом и телом».

Лет через восемь известный композитор Ломакин, управляющий новой графской капеллой, отыщет виолончель и извлечет ее на свет, отсыревшую, глухую, почти беззвучную – грязное гнездо пауков и мышей. Ее приведет в порядок старый Батов. Теодор Делер будет играть на ней, а Франц Лист, слушая, проливать слезы.

В жизни Ивана Андреевича эта виолончель сыграла важнейшую роль. Слово, которое дал молодой Шереметев, пришлось исполнить. С 1822 года пятидесятишестилетний Батов поступил в разряд свободных людей со всем своим семейством. Первым его делом, по получении вольной, было определить обоих своих сыновей в оркестр императорских петербургских театров. Странная вещь! Батову не повезло с детьми – он не отыскал в них природной склонности к дорогому для него мастерству; но ему не везло также и с учениками. Он несколько раз принимался набирать «школу», стараясь найти себе способных преемников, – все они окавывались один за другим «несручными». Старик остался в своей мастерской один-одинешенек.

Между тем какой-то гвардейский полковник из прихлебателей графа Дмитрия Николаевича Шереметева, всячески подлаживаясь к несметно богатому амфитриону, нашел для себя выгодным напечатать в «Санкт-Петербургских ведомостях» статейку о Батове. Героем полковничьего произведения был, конечно, не Иван Андреевич, а граф, столь добросердечно отворивший дверь свободы своего крепостному рабу. Кроме доброго графского сердца, в статейке отмечалась еще глубокая любовь молодого Шереметева к музыке. Попутно указывалось и на необыкновенные достоинства Батова, которому стоило только заявить о них, чтобы граф, постигая эти достоинства, сделал все для счастья одаренного человека. Статейка была написана выспренне и крикливо. О Батове прочитала вся Россия и, уж конечно, весь музыкальный Петербург. Это случилось в 1825 году. Известность Батова после появления статейки окончательно перешла в громкую славу. Заказы начали поступать со всех концов России и даже Европы. В 1829 году на петербургской выставке музыкальных инструментов произведения Батова были превознесены по заслугам знатоками, и грудь почтенного мастера украсилась большой серебряной медалью «на аннинской ленте». В 1833 году имя Батова докатилось до Америки, и богатый любитель музыки из Филадельфии прислал ему заказ на скрипку.

КОНЕЦ

Фельетон В. П. Бурнашова в «Северной пчеле» также много послужил к увеличению славы Ивана Андреевича. До появления фельетона новые батовские скрипки продавались от трехсот до пятисот рублей, а старые (с годами струнные музыкальные инструменты улучшаются) ценились от тысячи до двух тысяч рублей. После того как фельетон был напечатан, цены еще поднялись. Шли толки о чрезмерной дороговизне изделий Батова. Об этой дороговизне охотно говорили люди, не знавшие, как работает старый мастер. Запершись в своей мастерской, он все делал сам – и черную работу и чистовую, отделочную. Получив заказ, Иван Андреевич с трогательным энтузиазмом приступал к его выполнению. Он почти не спал, обдумывая, грезя наяву о качествах будущего инструмента. Запас драгоценного дерева, сохраненный им от времени Екатерины II, был отборен и неповторим, а свойства дерева – главнейшее условие для достижения звучного тона. Вставки и дублировки в старых инструментах он подгонял по слоям дерева с неимоверной тщательностью – от этого усиливался и улучшался тон инструментов. Случалось ему переделывать свою работу до десяти раз, – он добивался такого совершенства, о котором не мечтали даже незаурядные мастера. Иногда приходили к нему музыканты с просьбой сделать верхнюю деку инструмента потоньше, отчего усиливается тон и делается на некоторое время звучнее, чем прежде. Однако потом инструмент приходит в негодность. Таких варварских заказов Батов не принимал. Заказчики уходили от него, раскрасневшись, пристыженные.