Лев Маргулис - Человек из оркестра

Второе отделение было отдано большой группе солистов (в основном — певцам). «Ленинградская правда» поместила анонс об открытии цикла концертов. Назвала ведущих музыкантов, дирижера. Публика откликнулась на приглашение, тем более что дорогу к Пушкинскому театру она освоила — уже месяц здесь успешно выступал Театр музыкальной комедии. Теперь — в свои часы — здесь звучала симфоническая музыка. Концерты проходили по воскресеньям. Один из ленинградцев описал концерт, состоявшийся 12 апреля: «Все билеты были проданы, и я купил билет с рук у подъезда, где стояло много желающих их приобрести. Зал не отапливается, было холодно, но все же можно было сидеть не особенно замерзая, но, конечно, в пальто. Оркестранты выступали без верхней одежды, но заметно мерзли»[44].

16 апреля. Ну, кажется, окончательно пришла весна. Солнышко греет, последний снег тает. Самочувствие неплохое. Еще неважно с ногами, но, надеюсь, и это пройдет. Обеды и завтраки прекрасные, и почти сыта. Вернее, сыта, но ненадолго — и к вечеру хочется опять кушать. Каждое воскресенье у нас концерты. Два раза были в Александринке, а теперь не знаю, где будет. С 15-го пошли трамваи 3, 7, 11, 9, 12. Правда, ходят очень нерегулярно, но все же очень приятно, что город оживает. В магазинах продукты выдают систематически, но нормы те же, не прибавляют. В Радио каждый день репетиции с 12 до 2-х часов.

19 апреля оркестр играл для моряков — дал большой концерт в Доме флота.

26 апреля — вновь в Пушкинском театре. Параллельно творческой работе продолжались поиски музыкантов — в оркестровых группах оставались вакантные места. Хороших профессионалов следовало не только найти, но и договориться с их руководителями (почти все работали, подчас не по специальности). Иногда приходилось вести длительные переговоры, используя то дипломатические методы, то «силовые» приемы… Так или иначе оркестр пополнялся, на ежедневных репетициях музыканты всё увереннее сыгрывались, превращались в единый организм. Сложнее становились программы, которые звучали в концертных залах, шли в эфир, включались в шефские выступления.

Два мало заметных факта необходимо отметить особо. В ЦГАЛИ хранится фрагмент какого-то решения или обязательства. Один из пунктов гласит: «Добиться получения из Москвы Седьмой симфонии Шостаковича, поставить ее силами симфонического оркестра»[45]. Это раннее свидетельство возникшего замысла исполнить симфонию. Оно относится к концу марта — началу апреля. А 6 апреля Радиокомитет подготовил письма Шостаковичу, содержащие просьбу о содействии в получении нот его Седьмой симфонии. Сообщалось, что ленинградскую премьеру хотят подготовить «не позже 1 мая»[46].

Май. 1 мая выступлением симфонического оркестра Радиокомитета открылся Большой зал Филармонии — главная концертная площадка города. Отныне коллектив стал здесь постоянным исполнителем. Сделанный в тот день фотокорреспондентом снимок (событию придавалось большое значение) запечатлел и заполненный зал, и дирижера, и (частично) оркестр (см. фотографию на вклейке).

Известны две дневниковые записи, сделанные в тот день слушателями. Программа состояла из произведений Чайковского. Особенно впечатлил финал Пятой симфонии — завершающее ее победное шествие. Один ленинградец писал, что под эти звуки и умереть было бы радостно, другой заметил, что «под этот марш хотелось бы вступить под Бранденбургские ворота»[47].

Спустя несколько дней программа была повторена. Затем оркестр выступил в подшефном госпитале, постоянно звучал в эфире ленинградского радио. Репертуар становился все более разнообразным. Он включал и «большую» симфоническую музыку, и оркестровые миниатюры, и аккомпанемент певцам-солистам (любимые блокадниками артисты исполняли оперные арии, ансамбли, песни). Большинство музыкантов оркестра постоянно выступали и помимо своего коллектива — особенно часто в дни государственных праздников.

О том, как у него сложилось 1 мая, написал дочери В. Заветновский. Он встал в 5 часов утра, чтобы успеть выполнить всю домашнюю работу (принести воду, сходить в магазин, приготовить еду, позавтракать и покормить больную жену — она не могла ничего делать из-за сломанной руки). В 8.30 репетиция ансамбля с пианистом А. Каменским к предстоящему выступлению. В 10.15 в Филармонии началась репетиция вечернего концерта. В час дня скрипач играл в госпитале, а в 5 часов — в воинской части. В 7 часов он сидел за своим пультом в Филармонии. «На концерт в 5 часов возили на машине, а остальное все пешком», — сообщал артист. Тем не менее ответственное соло в сюите из «Лебединого озера» он исполнил, по собственным словам, «очень удачно». (Слушавшая концерт по радио, жена подтвердила: «Очень хорошо звучало».) Может быть, помогло, что в течение дня музыканта несколько раз накормили (об этом он также не упустил сообщить в своем письме).

Из его же письма от 14 мая: «На Радио работа наладилась. Репетиции каждый день с 10 утра, вечером бывают передачи, а по воскресеньям или субботам концерты в Филармонии. Сегодня и репетиция, и передача вечером — увертюра Россини „Сорока-воровка“, марш из „Пророка“ (опера Мейербера), тарантелла Листа… <…> 16-го концерт в Филармонии под управлением Альтермана — норвежская музыка. Концерт фортепьянный Грига играет Каменский».

Заметным событием в начале мая стало выступление по радио Ольги Берггольц. Еще в марте Радиокомитет направил ее в командировку в Москву, и теперь, вернувшись, она рассказала по радио об огромном впечатлении от московской премьеры Седьмой симфонии: «Это наша бесслезная скорбь о наших родных и близких — защитниках Ленинграда, погибших в битвах на подступах к городу, упавших на его улицах, умерших в его полуслепых домах»[48].

О своем впечатлении о музыке Шостаковича Берггольц сделала запись еще раньше, в дневнике от 29 марта 1942 года: «Сегодня была на 7 симфонии Шостаковича… Я внутренне все время рыдала, слушая первую часть, и так изнемогла от немыслимого напряжения, слушая ее, что середина как-то пропала. Слыхали ли ее в Ленинграде, наши! <…>»[49] Но чрезвычайно характерна и запись от 1 марта: «О Ленинграде все скрывалось, о нем не знали правды так же, как об ежовской тюрьме. Я рассказываю им о нем, как когда-то говорила о тюрьме, — неудержимо, с тупым, посторонним удивлением»[50]

И запись от 20 марта: «А для слова — правдивого слова о Ленинграде — еще, видимо, не пришло время… Придет ли оно вообще?»[51]