Исроэл-Иешуа Зингер - О мире, которого больше нет

У этого Беришла я целиком прошел Кедойшим. Бывало, он заставлял меня сидеть до полуночи над Геморой, потому что очень любил заниматься по ночам.

Он задерживал меня до все более и более позднего часа, так что я не вытерпел и взбунтовался. Я ни за что не хотел идти заниматься к Беришлу и получил нового бесполезного меламеда — Матеса Варшевера.

В то время мой отец стал ездить к радзиминскому ребе[281]. К своему прежнему ребе в Галицию он поехать не мог, так как это было слишком далеко и дорого. Вот он и принялся знакомиться с новыми для него польскими «добрыми евреями». Сперва для пробы он съездил несколько раз в Гер к ребе Лейбеле Алтеру[282] — наиболее почитаемому во всей Польше ребе. Не знаю, по какой причине отец перестал ездить в Гер. Может быть, потому, что в Гере никто даже не смотрел на раввина из маленького местечка, ведь там всё внимание уделяли знаменитым раввинам и богачам. А может быть, дело было в том, что Гер был слишком суров и сух для моего отца, сентиментального энтузиаста, привыкшего к мягкой манере галицийских «добрых евреев». В любом случае отец как-то заехал в Радзимин к ребе Менделе, восходящей звезде хасидского мира. У радзиминского ребе были свои последователи, но их было намного меньше, чем у герского цадика. Кроме того, в Радзимин ездили в основном евреи попроще. Радзиминскому ребе это было не по душе, он-то как раз хотел видеть среди своих хасидов раввинов и ученых людей, как у герского ребе. Когда мой отец приехал в Радзимин, ребе принял его с распростертыми объятиями и выказал такое дружелюбие и радушие, что тут же привлек к себе моего отца, человека доверчивого и легковерного. Еще больше, чем сам ребе, с отцом цацкались радзиминские хасиды, потому что отец, по-видимому, оказался единственным раввином при радзиминском дворе. Радзиминский ребе был не так суров, как герский. Он громко молился, подпевая и жестикулируя на манер галицийских цадиков. При расставании ребе оплатил отцу все его дорожные расходы и попросил приезжать почаще. Ребе пообещал отцу найти для него раввинское место получше, в одном из тех местечек, где было много радзиминских хасидов. Отец вернулся домой вдохновленный, полный веры и упования. Из поездки он привез три подарка: во-первых, раввинскую шляпу, которую ребе купил для него: во-вторых, золотую пятирублевку, оставшуюся у него после всех расходов; и, в-третьих, ешиботника по имени Матес, которого он забрал от радзиминского двора.

Отец с жаром рассказывал маме о великих чудесах радзиминского ребе, о его праведности, дружелюбии, радушии и величии. На маму, происходившую из семьи миснагедов, все эти рассказы не произвели никакого впечатления. Больше всего ее заинтересовала отцовская бархатная шляпа. Как я уже упоминал, мой отец боялся носить раввинское платье, потому что официально он раввином не был, а по русским законам, тот, кто не был раввином, не имел права носить раввинское платье. Поэтому отец носил его только дома или в бесмедреше. На улице или в дороге он носил большой бархатный картуз, закладывая пейсы за уши, и жупицу с карманами сзади, на раввинский манер, и все же это не был настоящий раввинский кафтан. Мама хотела знать, почему радзиминский ребе подарил отцу именно раввинскую шляпу. Отец рассказал, что ребе сказал ему, что не годится раввину ходить без шляпы, и подарил ему новую шляпу, чтобы отец носил ее у него при дворе. Мама чуть улыбнулась и сразу поняла, в чем дело.

— Ребе купил шляпу не для тебя, а для себя, — сказала она отцу. — Дела идут лучше, когда у ребе при дворе крутится сподек…[283].

От такого предположения отец вышел из себя.

Время показало, что была права мама, а не отец. Своим проницательным взглядом она разглядела смысл хасидского радушия. Позже отцу пришлось дорого заплатить за свою доверчивость, но пока он был воодушевлен радзиминским цадиком. В помощь отцу приехал ешиботник Матес, привязавшийся к отцу и отправившийся вместе с ним в Ленчин учить Тору.

Ешиботник Матес был удивительно низкорослым, но коренастым, крепким, как короткое дубовое полено. Он вырос больше вширь, чем в длину. Его полные бледные щеки покрывали юношеская светлая бороденка и пейсы. Пальцы были короткими и пухлыми. Голубые глаза светились огнем энергии и фанатизма. Когда я с ним поздоровался, он сжал мою детскую руку как тисками и сказал:

— Иешуа, бойся Бога, слышишь?!

После рукопожатия он как перышко поднял меня к потолку.

На мою маму он даже не взглянул, только позавтракал с волчьим аппетитом всем, что она выставила на стол, при этом постоянно макал ломти хлеба в соль.

— Радзиминский ребе — ангел, — твердил он все время. — О его величии вскоре узнает весь мир. Я вижу это, ребе…

Он смотрел прямо перед собой, как будто стремился не пропустить тот момент, когда о величии радзиминского ребе узнает мир.

Сразу после еды, не отдохнув ни минуты, он велел мне отвести его в бесмедреш и тут же принялся учить со мной трактат Йевомес[284]. Вечером, во время минхи, отец нашел обывателей, у которых Матес стал «есть дни». В качестве вознаграждения за обучение я должен был сопровождать Матеса и сидеть с ним за столом, пока он «ел дни». Матес боялся ходить один, чтобы не оказаться в комнате наедине с хозяйкой, когда ее мужа нет дома. Он жадно ел, макая ломти хлеба в соль и даже не поднимая глаз на женщин, которые подносили ему кушанья. Для него они не существовали.

Точно так же, как Беришл, муж Гинды, Матес был влюблен в Тору. Он спал по четыре часа, а в остальное время учил Тору или молился. Но вместо того чтобы плакать на молитве, как Беришл, он молился радостно и бурно. Так же проходило и обучение.

— Ой-ой, Тора сладка! — часто вскрикивал он посреди учения. — Слышишь, Иешуа, нет большего удовольствия, чем учить Тору…

Точно так же, как Беришл был увлечен Кедойшим, Матес был увлечен разделом Ношим[285], то есть трактатами, посвященными отношениям между мужчиной и женщиной — Кидушин[286], Гитин[287], Ксувес[288], Йевомес и другим. Больше всего он получал удовольствие от трактата Йевомес, в котором речь идет о законах халицы. Я не знаю, изживал ли низкорослый крепкий парень с помощью Талмуда свои подавленные мужские желания или просто питал слабость к трактатам о женщинах. Знаю только, что он постоянно учил со мною раздел Ношим. В разгар обучения он впадал в экстаз и называл Господа разными ласковыми именами и прозвищами, как влюбленный свою возлюбленную.