Семен Соболев - Исповедь

По Румынии

И сразу же, после зачтения приказа, после напутственного выступления замполита полка подполковника Коваленко, мы в опустившейся уже ночи строем перешли реку Прут по понтонному мосту и застучали каблуками по вражеской земле. Часов в одиннадцать ночи проходили город Дарабани - приграничный румынский городок, покинутый жителями. Поддавшись геббельсовской пропаганде, страшась возмездия, город, видимо, бросили в спешке: всюду все было разбросано, окна выбиты, двери распахнуты, улицы захламлены всякой хозяйственной утварью, тащить которую оказалось нелегко, разорванными книгами, газетами. Стены домов были исписаны призывами к сопротивлению. И ни одного человека жителей.

Дорога была твердой, сухой. Видимо от реки к западу пошла совсем другая почва. Так шагали мы часов до четырех утра и прошли, наверное, километров тридцать. Животы наши подтянуло - последний раз ели картошку только накануне в обед. Тут в каком-то хуторке объявили четырехчасовой привал и распорядились готовить завтрак. Но хоть и говорят, что солдат может сварить суп из топора, но при этом забывают, что к топору надо еще картошек пяток да сала шматок. На этот же раз у старшины ничего не было. Было немного фасоли, которую даже нечем было посолить. Сварил повар баланду из несоленой, без единой жиринки, фасоли и часа через два нас стали будить на завтрак. Попробовали - вкуса никакого, только язык щиплет. Выплеснули под забор, и есть не стали.

Однако же ели не ели, а воевать надо. Раз противник бежит, то его надо догонять, и с рассветом мы снова пошли вперед. Шли не строем, а так, по-суворовски, кучкой, вольным шагом. Огневики - вокруг своих орудий, кто впереди, кто сзади, кто по бокам. Взводы управления - впереди. Нельзя было только отставать от своих, а вперед идти было можно. А впереди всегда идти легче, потому что сам себе определяешь скорость, ни за кем не тянешься и весь горизонт впереди тебя открыт взору. Так мы с одним мужичком из отделения связи оторвались вперед сначала метров на пятьсот, потом уже и километра на полтора. Идем себе на веселой ноге, хоть и есть хочется. Потому что весна, потому что утро, ласково греет солнышко, земля начинает оживать кое-где уже пробивается травка, распространяя аромат свежести, жаворонки над головой поют, и идем мы уже по чужой земле и врага мы изгнали со своей земли перед собой, и так это нам хорошо! И тут, за поворотом дороги, справа, недалеко от дороги видим, стоит хуторок.

- Зайдем, - говорю, - запреты - запретами, а авось-либо перехватим чего-нибудь на тощий желудок.

- Зайдем, - соглашается мой товарищ.

Зашли. А там как раз румыны завтрак себе готовили. Мамалыгу только что на стол из котла перевернули, и борщ на плите кипит. А я еще в Молдавии, где знали русский язык, составил себе обиходный словарик для общения с населением: спросить ли что, посулить ли чего - мало ли что? Объяснил хозяйке, что нам надо поесть. Нам быстро организовали. Только есть неудобно. Мамалыга - это что-то наподобие густой манной каши, только желтая, из кукурузы. Ухватишь кусочек в рот, не успеешь ложку с борщом ко рту поднести, а мамалыгу уже проглотил и борщ с огня без нашего обычного спутника - хлеба, такой горячий, что весь рот сразу волдырями пошел. А тут еще спешить надо, чтобы от своих не отстать.

А над столом часики карманные висят, и мой дружок (это был связист Коломиец) так на них смотрит, будто кот на сало, что я сразу понял, что он хочет.

- Ты, - говорю, - помнишь, что нам вчера говорили? Что мы теперь полпреды нашего государства? Так вот, ешь на здоровье, полпред, мать твою, да пойдем дальше.

Выскочили мы на дорогу вовремя. Идем, лбы вытираем после первого завтрака на чужой земле. И тут объявляют, что впереди, километрах в пяти, в городе Дорогой будет четырехчасовой привал, и что разрешили снова перейти на бабкин аттестат, т.е. кормиться у населения. Солдаты прибавили шагу.

В городе немцев не было - бежали. Рассыпались мы по городу человек по пять, заказали хозяевам приготовить еду и накормить нас.

С победителями не спорят и денег за постой не берут. А жители и тому рады, что их не грабят и не убивают, а добром просят. Однако же и мы, помня о своем полпредстве, особенно животы не распускаем, а, слегка перекусивши, делаем вид, что-де сыты, и заканчиваем трапезу.

И как потом выясняется, оказываемся в дураках, потому что продумали только первую часть трапезы - как показать, что мы не из голодного края прибыли. А вот главную часть, как насытиться, не додумали. А наши друзья решили все просто: вкусив малую толику в одном доме, переходили в другой, потом в третий - и так все четыре часа. Так что, когда пошли дальше, то они были сыты, да и еще с собой прихватили кое-что. Но солдат с солдатом всегда по-братски поделится. И начали они нас уже на марше докармливать: кто яйцо даст, кто кусок сала, кто чего. Так продвигались мы скорым шагом без привалов весь остаток дня.

Наступила ночь, но движение не остановилось. В общей сложности за сутки мы прошли уже километров восемьдесят. Ноги были, как ватные, глаза закрывались на ходу. Остановись в этой обстановке на привал - все бы уснули кто где присел. На нашу беду мы с Коломийцем опять ушли далеко вперед от своих. Присели было подождать. Из впереди лежащей долины потянуло сырым холодным туманом. Просоленные потом гимнастерки стали влажными и холодными. Животы опять подтянуло от голода.

Вдруг в стороне от дороги совсем недалеко залаяли собаки. Поманило жилищем. Мы решили зайти. Дороги не было. В кромешной темноте пошли напрямик по какой-то старой пахоте, ориентируясь только на собачий лай. Продрались через какие-то заросли кустов по неудобью, падая и чертыхаясь, перевалили через бугор и увидели хуторок из нескольких домиков. Зашли. Была уже полночь. В доме застали небритого румына лет сорока. Больше никого не было видно попрятались. Потом появилась старуха и недоросль. Все подозрительно и неприветливо взглядывали на нас. Да, война никому не приносит радости. Видно хватили своего лиха и они.

Попросили поесть. Старуха принесла штуки три полузасохших пресных лепешки и все. Коломийца, побывавшего в оккупации и насмотревшегося на хозяйское поведение немецких и румынских солдат, это взорвало. Он выматерился и стал требовать что-то еще. Румын вышел, принес пару колокольчиков и, тряся ими, стал торопливо и тоже зло что-то говорить. По его жестам я понял, что отступавшая армия немцев подмела всю его живность, и от нее остались только эти ботала и что дать ему больше нечего.

К этому времени было уже похоже, что мы останемся до утра здесь, передохнем, а с рассветом будем догонять своих. Я. постарался успокоить Коломийца.