Михаил Айзенберг - Контрольные отпечатки

В долгих и близких отношениях двоих людей всегда есть какой-то занавешенный угол, который, как чувствительная фотопленка, не выносит света. Туда не могут заглядывать чужие, да и не должны. Я только вспомню сейчас, что говорил об отношениях Улитина и Асаркана Вадим Гаевский: «Это великое противостояние должно было разрешиться в литературной полемике, в журнальной борьбе и сваре, но – в силу отсутствия таковых – получает чисто житейское разрешение. Бытовые столкновения: влияйте на меня, влияйте…»

Я много раз был свидетелем привычных пикировок Саши и Павла Павловича. Каждый раз это был особый спектакль, очень неожиданный, но одно ощущение перекрывало остальные: чувство защищенности. Ты как за каменной стеной. Рядом с тобой люди, чей опыт настолько превосходит твой, что тебе еще целый век – учиться и учиться…

Век оказался коротким. Асаркан уехал в восьмидесятом, Улитин умер в восемьдесят шестом. Главным открытием последующих лет было то, что качество их опыта вовсе не определялось разницей в возрасте. Когда мы познакомились, Улитин был моложе меня теперешнего, Асаркану не было и сорока. Это нельзя осознать, это непостижимо. Их тогдашний возраст (тогдашний опыт) и сейчас кажется недоступным. Это подлинный опыт, которого у нас как будто и не было. Или мы не сделали свой опыт явным – и способным к передаче. Не сделали его примером.

– Зиник однажды раскололся: Асаркан видел «Табу»[6] в конверте с печатью минского ГБ, – рассказывает Улитин, игнорируя присутствие главного героя рассказа; тот морщится, но терпит. – «В конверте, спрашиваю? Такой толстый переплет – в конверте?»

– Ты неправильно понимаешь слово «конверт», – не выдерживает Асаркан, – конвертом может называться даже полиэтиленовый пакет.

– Короче, его вызвали и показа ли книгу: читали? «По листочкам, в кафе. Все не читал». – «А вот эту страницу читали?» – и показывают: «Только один человек может уничтожить двадцать второй съезд, но ему некогда. Он спешит из „Труда“ в „Отдых“…» и так далее. (Это, конечно, не «Табу», а цитата из «Анти-Асаркана».) И сразу отнимают: «Но-но, не смакуйте!» – «Да, читал. Но это же реминисценция». – «Так (записывают)… реминисценция». – «Реминисценция из Ильфа и Петрова». – «А нельзя ли, говорят, подальше выбрать закоулок?» – «Вот видите, и вы пользуетесь реминисценциями, только из Крылова». Я Асаркана ругал потом: какой Крылов? это же Грибоедов! А он: неважно, тот не записывал… А это что за открытка: «Пить надо меньше»?

– Это к тебе не относится. Это Мише. Тебе пить надо больше.

– Ну да, конечно. Асаркан спокоен, не расстрелян.

– Ну и что?

– Он спокоен, не расстрелян, он сидит и задает детские вопросы.

– Я получаю удовольствие, а это главное. Ты вот не сможешь так сказать «ну и что?», чтобы это было к месту.

– Ну и что?

Вопрос «ну и что?» задавался еще раз десять и парировался всякий раз с неожиданной стороны. Потом улеглось. «А ты знаешь, директриса кафе умерла?» – «Да, и тот старик из букинистического отдела». – «Это я знаю. Она замечательная была женщина, разрешила вечер Булата бесплатно, только чтобы написали о кафе в пищевой орган. Я написал, но там не напечатали, сказали, что такой материал был, и совсем недавно». Потом еще вспомнили хорошую толстую официантку и ту, злую, как же ее звали?

Речь, разумеется, шла о кафе «Артистическое». Илья Кабаков в своей книге «60-е – 70-е…»[7] говорит «об утопическом проекте Соостера и Соболева внести элемент художественной жизни в кафе „Артистическое“, в проезде МХАТ, куда вечером собирались художники (якобы „по европейской традиции“), общались, обсуждали события художественной жизни…» И добавляет: «Я не застал его, кафе было вскоре закрыто». Это неверно. Кафе существует и сейчас, только название стало более экзотическим, а облик неузнаваемым: кремовые стены с мерзкой лепниной, расписные потолки и зеркала, зеркала.

Но году в шестьдесят пятом, когда я стал туда заходить с приятелями, трудно было поверить, что раньше кафе выглядело как-то иначе. Интерьер был обшарпанный и довольно типичный: отголоски сталинского ар-деко в смеси с облегченным стилем шестидесятых. Красивые неяркие витражи с внутренней подсветкой. Шаткие столики. Это было кафе второго разряда, видимо, поэтому туда пускали даже старших школьников с рублем в кармане. Демократическая обстановка действовала расслабляюще, и нам дважды не хватало денег расплатиться. Каких-то особых изменений в интерьере я не заметил и через десять лет, когда стал там встречаться с Улитиным.

О том, чей это был «проект» изначально, есть разные мнения. Старожил и знаток московской жизни В. М. Иоэльс излагает это так: зимой пятьдесят восьмого – пятьдесят девятого года он встретил на Кузнецком Мосту Асаркана с какой-то рукописью под мышкой. Тот спросил, есть ли поблизости место, где не идет снег. Иоэльс указал на «Артистическое». Денег было мало, в сущности, не было вовсе. Просидели они долго, прочли всю пьесу Шварца «Дракон» (ее и нес под мышкой Асаркан), выпили четыре чашки кофе. Чашка – пятачок. Их никто не выгнал, даже не попытался.

С того дня Асаркан стал заходить в кафе, потом почти переселился. Назначал там деловые свидания. Подтянулись его знакомые и стали приглашать своих знакомых. Заглядывал Крученых. Но самыми заметными персонажами были, видимо, Улитин, пишущий на клочках, и Юло Соостер, рисующий на салфетках. (В текстах Улитина Соостер имеет свой аббревиатурный псевдоним: ЛХСС – «лучший художник Советского Союза».)

Когда установили кофейную машину, Асаркан вроде бы первым сообразил, что можно требовать «двойной» кофе. Продолжалась эта «парижская» жизнь года два, вспоминают ее и сейчас. «Артистическое» рубежа пятидесятых-шестидесятых – это своя увлекательная история, но я в ней не участвовал и присваивать чужое не хочу.

Все хорошо помнят Хемингуэя и говорят о «Ротонде» и «Куполе», но «жизнь в кафе» – это, видимо, венское изобретение. Поэт Петер Альтенберг еще в начале века сидел в Cafe Central и писал очередную открытку: так он общался с друзьями. (Впрочем, венские кафе рубежа веков предоставляли услуги, которые в Москве нельзя было и вообразить. «Некоторым завсегдатаям предоставлялась возможность получать почту и даже вещи из прачечной».[8])

Есть и другое совпадение: статьи Асаркана были театральными рецензиями по необходимости, пытались обману ть принудительную форму и выйти в тот жанр, который в свое время называли «венским фельетоном»: «небольшие статьи на разные темы, написанные так, чтобы они напоминали живой, искрящийся разговор… Один из фельетонистов охарактеризовал этот жанр как искусство написать нечто из ничего, при этом речь шла о мастерстве, которое нельзя ни объяснить, ни определить».[9]