Юлия Андреева - Айвазовский

Стал ли после этого случая Айвазовский более внимательно относиться к своей живописи? Скажем честно, не всегда. В Италии к художнику пришла настоящая слава, и он был искренне рад этой, более чем желанной, гостье. Наконец-то у него появились собственные деньги, за которые не нужно было ни перед кем отчитываться, он стал знаменит, а это означает, что теперь ему с гарантией будут давать заказы, а следовательно, он и его семья не пропадут, «…одну картину, представляющую флот неаполитанский у Везувия, пожелал купить король, и уже она давно у него во дворце», — пишет Айвазовский В. И. Григоровичу 30 апреля 1841 года из Неаполя. Он уже знает о том, что вышедшие о нем в Италии статьи переводятся и издаются в России. Вот, например, отрывок из статьи, помещенной в «Художественной газете» за номером 11,1841. Эта газета была переправлена в Рим и ее читали вслух и передавали друг другу в кафе Греко.

«…B Риме на художественной выставке картины Гайвазовского признаны первыми. «Неаполитанская ночь», «Буря» и «Хаос» наделали столько шуму в столице изящных искусств, что залы вельмож, общественные сборища и притоны артистов оглашались славою новороссийского пейзажиста; газеты гремели ему восторженными похвалами, и все единодушно говорили и писали, что до Гайвазовского никто еще не изображал так верно и живо света, воздуха и воды. Папа купил его картину «Хаос» и поставил ее в Ватикане, куда удостаиваются быть помещенными только произведения первейших в мире художников».

На выставке в Риме вокруг полотен Айвазовского развернулся настоящий ажиотаж: «На каждую картину было по несколько охотников, небольшие все продал, но «Ночь неаполитанскую» и «День» я никак не хотел уступить иностранцам.

Англичане давали мне 5000 рублей за две, но все не хотелось уступить им, а отдал князю Горчакову[136] за 2000 рублей «Ночь» с тем, чтобы он по приезде послал бы в Академию. Он мне обещал это сделать. «День» оставил у себя я пока, что-нибудь еще напишу, чтобы [нрзб] только послать к Вам. Прочие небольшие две купили англичане в Лондон; две небольшие купил граф Энглафштейн[137] в Берлин, а остальные две граф Чиач в Гамбург».

Айвазовский расписался, встал на крыло и теперь может только парить над полюбившейся ему Италией. И то верно, зачем корпеть и мучиться, если можно петь и танцевать? К чему нужны муки творчества, когда все так божественно просто — есть прекрасный вид, луна ли вышла из-за кружевного облака, солнце ли разлилось по прелестным водам — да мало ли иных поводов. Твори, люби, создавай!

Есть деньги — очень важное обстоятельство, теперь можно не экономить. Недавно пришло письмо из Академии, в котором сообщили о том, что родители получили 500 рублей. Значит, и они тоже продержатся еще какое-то время. Тем не менее Айвазовский напоминает о том, что Академия обещала регулярно отсылать деньги домой: «Прошу еще приказать вовремя выслать домой, они терпели нужду, пока получили деньги».[138]

Айвазовский, Штернберг и решивший присоединиться к компании Монигетти[139] добрались вместе из Рима в Неаполь, и теперь каждый спешит к тому, что ближе его сердцу и настроению. «…Я в Кастельмаро и по прочим окрестностям, — пишет Григоровичу Айвазовский, — Штернберг у своих грязных ла-царони,[140] а Монигетти — к развалинам Помпеи».

Впрочем, Ованес просто не мог упустить возможности увидеть своими глазами развалины древней Помпеи. Картину Брюллова он запомнил в деталях, Карл Павлович настаивал на том, что в своей работе руководился подлинными фактами, в частности, расположением скелетов, Айвазовский ведет уже бывавшего несколько раз в Помпеи Монигетти, безошибочно угадывая направление. От Геркуланских ворот по улице, названия которой он не знает, дорога вымощена крупными глыбами лавы. Айвазовский движется сначала подобно сомнамбуле, доходит до перекрестка, останавливается на мгновение у гробницы, далее ориентируется на конус Везувия. Он хорошо помнит, под каким углом нарисовал Брюллов знаменитый вулкан. Еще шаг, второй. Все. Пришел. «Последний день Помпеи» нарисовалась в его голове поверх реального пейзажа. За пару минут воображение и память художника справляются с полотном, над которым его творец трудился целых три года.

Вообще в то время выставки проходили редко, поэтому сам факт представить на них свои произведения уже повод испытывать некоторую гордость. Что же говорить о тех, чьи произведения не просто занимали стенки, а были отмечены прессой?

О тех, кто нашел и теперь уже, скорее всего, с гарантией будет находить своих покупателей?

Моллер,[141] Тиранов,[142] Пименов,[143] братья Чернецовы,[144] Шамшин[145] — одновременно с Айвазовским выставляли свои произведения, в той или иной степени добившись успеха, но все же им далеко до Айвазовского, чьи произведения признаны первыми!

Удрученные слишком быстрыми успехами Айвазовского за границей, обиженные невниманием к себе, русские художники начинают в свою очередь специально приходить туда, где выставляется знаменитость, дабы отыскать в его произведениях недоработки: «Говорят между вздорами (и похожее на дело обвинение), что Айвазовский пишет слишком проворно и небрежно и что картины его больше декорации, нежели картины. Этого не имею уже силы опровергать, а досадую только и говорю: «По крайней мере, согласитесь, что декорация прелестна».[146]

Чего же хотят от Айвазовского профессора, академики и просто заслуженные, но менее известные художники его времени? Это мы также можем почерпать из письма А. Р. Томилова: «…земля, но самые люди, т. е. фигуры, не должны пропадать в эффекте, который хоть очень приятно поражает глаза и чувства, но в той же мере возбуждает любопытство зрячим знать, где он. В какой земле видит он этот эффект природы? Какие люди вместе с ним дышат этим воздухом? Что они делают, населяют ее? А в картинах, что видим на выставке, интерес разжег этот вопрос, но он вовсе не удовлетворен. Фигуры пожертвованы до такой степени эффекту, что не распознать: на первом плане мужчины это или женщины. Самые берега служат только, отметим, чтобы не глядеть на них, а любоваться только как помощью противоположности, что они делают мутностью и темнотою своей, красуется воздух и вода». Томилов описывает здесь картину «Лазоревый грот». Неаполь — 1841 год. Но это не столь важно. Зритель хочет увидеть реалистичную картинку, разглядеть во всех подробностях место, где, возможно, никогда ему не суждено быть, или, наоборот, место, знакомое и родное, Айвазовский же рисует картину, запечатленную в его душе, он гениально передает настроение, которое возникло у автора, когда он увидел тот или иной пейзаж. Но при этом, если Айвазовский пишет, к примеру, лунную дорожку — все остальное словно меркнет в ее свете. Помните, как сам художник рекомендовал разглядывать его полотна? Идти от самой яркой точки — например, источника света. Впрочем, когда мы любуемся луной, разве остальное имеет значение? Луна — облака рядом, море, в котором эта же луна отражается. Все остальное тает, исчезает. В картинах Айвазовского на первом месте — свет, и вокруг света он выстраивает все остальное. Фигуры людей не прописываются уже потому, что они не более чем декорация или статисты, в то время как главный персонаж здесь не они!