Ольга Кучкина - Свободная любовь

– Как можно охарактеризовать атмосферу того, что вы делаете? Чем вы отличаетесь от других?

– Мне трудно говорить о себе. Но то, что дорого, чем хочется заниматься, – прежде всего, поиском театральной выразительности. Я говорю общие вещи, но сегодня театр идет в перекос из-за выживания, желания понравиться публике, людям, которые в тебя денежки вкладывают. А я хотел и хочу все-таки заниматься драматическим театром. Искать новые выразительные ходы, через артиста, через пространство, через свет. И не ради самих себя, а для людей. Сейчас не существует общего критерия. Что тяжело, но факт. Если раньше было какое-то общее мнение – вот есть Эфрос, есть Любимов, есть Товстоногов, – то сейчас режиссеров много, замечательных, разных… все стараются этого объявить гением, того гением… Как Олег Павлович Табаков шутит: гений на квартал, гений на месяц. А если что-то не получилось – тут же тебя могут списать, объявить, что ты кончен. Это такой пресс! Только время может показать, кто есть кто и что есть что. Но и зритель разный. Мне кажется, люди соскучились по театру душевному, по театру, где можно помолчать и подумать. Этим театром нельзя заниматься в отрыве от публики. И когда так называемые лаборатории, а на мой взгляд, псевдолаборатории, занимаются сами собой, ищут собственного душевного очищения посредством театра – мне кажется, это шаманство. Театр – всегда общение. В этом его игровая природа.

– Чьим наследником вы себя ощущаете?

– Некоторые режиссеры гордятся тем, что сами овладели профессией. Обрывают всякие связи с людьми, им помогавшими. Как бы неловко и стыдно, что ты у кого-то учился и учишься. Конечно, все режиссеры стремятся выработать свой стиль. Не ограничиваться манеркой, а найти стиль. Это бессознательно происходит. Но без учебы, без продолжения нет ничего. Мы – звенышки в огромной цепочке. Мне повезло, я счастлив, что учился на курсе Петра Наумовича Фоменко. Для меня это человек особенный. Он очень много мне дал – в профессии, в понимании жизни. Отношения учителя и ученика – это очень сложные взаимоотношения. Они не всегда складываются гладко. Они и не могут складываться гладко. В какой-то момент ученику надо уходить, потому что он может превратиться просто в подмастерье.

– И вы угадали этот момент?

– Это Петр Наумович угадал. И дал мне возможность набрать курс. Я доскажу про учителей. Работать с артистом меня научила – надеюсь, что научила, – Роза Абрамовна Сирота. В театре все идет через человека, и это в профессии, пожалуй, самое трудное. Таких мастеров уже не осталось. Я перечитываю студенческие конспекты и очень много думаю, и уроки Розы Абрамовны со мной на всю жизнь. Ну и, конечно, Анатолий Васильевич Эфрос, на чьих спектаклях я вырос. Я смотрел их по многу раз. Если б не он, я бы и в режиссуру не пошел. Я мечтал учиться у него, но так сложилось, что я не мог приехать, была армия, потом тяжелая болезнь. А когда стал набирать курс Петр Наумович – обстоятельства благоприятствовали, и сомнений у меня не было, я поехал к нему.

– Вернемся к «женовачам». Чем вы скрепляете их?

– В педагогике самый важный момент – материнские свойства. Как бы парадоксально или, напротив, банально это ни звучало. Это Мария Осиповна Кнебель сформулировала. Режиссеры – люди отдельные, одинокие, с одинокой судьбой. Люди жесткие по жизни. А педагогика требует душевности, распахнутости. И любви. Очень важно не бояться идти за учениками, не бояться учиться у них.

– Вы это проделываете?

– Стараемся. Еще когда мы набирали курс, который теперь есть «Мастерская Петра Фоменко», Евгений Борисович Каменькович сказал, что у нас общество взаимного восхищения. Это нужно на первом этапе. Что бы они ни делали. Я помню первые зачеты, когда мы сидим, хохочем, Фоменко, Каменькович, Владимир Владимирович Иванов, ребята слышат наш смех, нашу реакцию. Это нужно. А не то, что пробивается сквозь скептицизм: ну что там они интересного покажут, чем будут нас удивлять… Я слышу иногда рассуждения людей на телевидении, как они мечтают о команде, о любви – а на самом деле это расходится с практикой. Многие педагоги вообще считают, что вовсе не надо привыкать к студентам, так уж сильно к ним привязываться…

– А вы привязались?

– Да, но я никогда бы не рискнул ходить по кабинетам, если бы ребята сами не приняли решение быть вместе. Они сами решили, а я долго думал, взвешивал, тянул до последнего. Говорю: если вы хотите – давайте, но имейте представление о том, что вас ждет. Что мне? Я человек уже опытный, много работал в театре, и предложений много, и если бы я отказался работать с ними – оставался мой нормальный режим. А для них – они сами не понимали, во что входят.

– Вы их пугали?

– Пугать их не надо было. Они сами все видели. Они видели, сколько талантливых людей выходят из ГИТИСа и где они все пропадают. Им просто хотелось быть вместе. Мы играли спектакль – они менялись, росли. К ним приходили кинорежиссеры, предлагали роли. Не в сериале, а в кино. Мы не препятствовали. Мы говорили: ребята, это общее дело, если вас буду узнавать, если вы обогатитесь в работе с такими режиссерами, как Александр Рогожкин или Алексей Учитель, – все на пользу.

– А кто уже узнаваем?

– Оля Калашникова снялась в «Штрафбате», мне кажется, дебют вполне достойный. Тем более что Николай Николаевич Досталь пришел, когда были форс-мажорные обстоятельства, попросил, и мы ее отпустили на пару недель… Мы очень много работали и работаем. Одно дело – находиться под шапкой «Мастерская Петра Фоменко», где мы были столько лет вместе и возникла репутация. А тут мастерская другого человека. Ну, фамилия режиссера на слуху. Но ребятам приходилось самим доказывать, что они могут. Важно, что у нас появилось очень много друзей. Очень много людей, которые хотели, чтобы это сохранилось. Главным было, чтобы не закружилась голова. Хотя их не надо было предупреждать, потому что они сами все понимали.

– Стало быть, новый театр…

– Я не называл это театром. Мы называли это студией. Для меня театр – во многом производство. Механизм.

Штатное расписание. А студийность – это то, о чем говорил Вахтангов: школа-студия-театр. Это когда ты уже не студент, но еще не артист, когда театр в твоей жизни ценнее, чем что-либо. Это немножко летучий момент, он быстро уходит. Но без него жить в театре невозможно. Потом люди это вспоминают и этим живут. Эти воспоминания дают энергию, силу выдержать жизни прессинг. Школа-студия-театр – это школа великая. Просто она сегодня нивелируется. Ее нет. Студии заглохли. Мы обедняем сам театральный процесс. Мы думаем, что сразу возникнет что-то гениальное, на века, и это переменит наше мировоззрение! Но так же не бывает. Новый воздух должен быть, а зритель найдется, и он находится. На наши спектакли – «Мальчики», «Мариенбад» – люди записывались и записываются, на них нельзя попасть… Студия – это внутреннее состояние. Внутреннее самочувствие. Душевное состояние. Когда Лев Абрамович Додин приходил к нам на «Мальчиков» со своим артистами, у нас состоялось очень интересная беседа. Он сказал: ребята, когда вы попадаете в разные театральные организмы, вы можете пенять на кого угодно, говорить, что вам не повезло в жизни, что режиссер не видит вас в той или иной роли, партнеры недостаточно к вам внимательны, а тут у вас одинаковые стартовые возможности, если что-то не получится, причина в вас, а это так трудно – признать причину в себе. По-моему, гениально сказал. Мы играли «Мальчиков» на фестивале «Радуга» в Петербурге на площадке у Додина, и когда мы пришли – мы пришли в дом. И на гримерных столиках нашли записки с добрыми напутствиями, и ребята, когда уходили, тоже им написали. Мне всегда интересно входить в дом театральный. Или – создавать свой театральный дом. Театры должны возникать. И – страшное слово – не умирать, нет, но исчерпываться. Когда наша студия переросла в театр, и мы все это почувствовали – я сказал: слава Богу. Потому что думать с самого начала, что вот мы сформируем некую труппу… сразу становилось не по себе. Каждый артист, который сложился, имеет право на судьбоносную роль. А эти ребята могли работать в ансамбле солистов: я понимаю, что я сегодня играю и веду действие, а ребята мне помогают, а завтра он будет вести действие, и я буду ему помогать, играя даже небольшую роль. Но это долго не могло продержаться. Понятно, что завтра будут семьи, начнут рождаться дети, театр не сможет быть для них самым главным делом на свете, главным останется личная жизнь, семья…