Дмитрий Балашов. На плахе - Николай Михайлович Коняев

пути, то, смею вас уверить, он стал бы гораздо более известным и читаемым историческим романистом. Но он (Балашов. – Н.К.) выбрал принципиально иной путь: путь трудного исторического повествования, даже «элитарного», предназначенного для действительно увлеченных и мыслящих читателей» – совсем уже не имеет под собою никакого основания.

Напомню, что, во-первых, начинали писатели все-таки не в одно время, а с разницею – Пикуль в начале пятидесятых, а Балашов в конце шестидесятых – примерно в пятнадцать лет.

Во-вторых, рискованное это занятие противопоставлять читателей Балашова и Пикуля по линии некоей «элитарности». Чрезвычайно популярен был Валентин Саввич Пикуль среди офицеров военно-морского флота. Понятно, что советские офицеры уступали в образованности офицерам царской армии, но ведь и советские, а тем более постсоветские профессора тоже едва ли превосходят по уровню своей культуры дореволюционных коллег.

Ну, а во-вторых, что-то не замечал я, чтобы читатели Пикуля в массовом порядке отрицали творчество Балашова, а читатели Балашова – Пикуля. Исключения, конечно, имелись, но, как правило, это были одни и те же русские люди, стремящиеся узнать об истории своей страны то, что старательно старались от них скрыть как дореволюционные либералы, так и ортодоксы советской интернационалистической идеологии.

Ну, и, конечно, необдуманное и искусственное противопоставление двух больших русских писателей-патриотов не только ошибочно само по себе, но и ведет к еще более ошибочным сближениям.

«Попытки создания русской, национальной схемы исторической беллетристики – тоже были, – пишет все в той же работе В. Кошелев. – В пушкинские времена – это, например, Александр Вельтман, через сто лет – Юрий Тынянов (оба, между прочим, как и Балашов, пришли в литературу из филологии). Но «традицией» эти попытки не стали».

Про подполковника Александра Фомича Вельтмана, привести которого в литературу «из филологии», а не из русской армии, может только нынешний профессор, я говорить не буду, но насчет священной коровы наших филологов Юрии Тынянове сказать необходимо.

В главном своем художественном произведении «Поручик Киже», объявленном нашей либеральной интеллигенцией гениальным творением, Тынянов создал яркий, но чрезвычайно злобный, не имеющий никакого отношения к правдивому изображению павловской эпохи, пасквиль, выражающий взгляды нашей диссидентской, ориентированной на Запад публики.

Думается, что никого не надо убеждать, что Дмитрий Михайлович Балашов, как и Валентин Саввич Пикуль, стремились представить в своих романах совершенно иной взгляд на русскую историю.

5

Определяя место Балашова и Пикуля в литературе, мы должны помнить, что существует два принципиально разных подхода к исторической прозе. Как правило, разговор всегда идет о соотношении вымысла или так называемой поэзии и самой исторической фактуры в романе.

Романы Загоскина, Лажечникова или, к примеру, «Князь Серебряный» А.К. Толстого, при всех очевидных достоинствах, относятся к мелодрамам, развернутым на фоне исторических событий. А вот «Борис Годунов» А.С. Пушкина, в литературных достоинствах которого тоже усомниться никак невозможно, это уже сама история…

Историческую мелодраму, в духе Вальтера Скотта, пропагандировал и насаждал в России В.Г. Белинский, а подлинную поэзию истории – сам А.С. Пушкин.

И тут очень важно понять, чем же отличается помимо своей гениальности «Борис Годунов» Пушкина от исторических мелодрам, пусть и исполненных самой искусной поэзией.

Отличие в том, что Пушкин не подменяет исторические персонажи выдуманными, а раскрывает всю глубину переживаемой ими драмы в подлинности. Мелодрамы же, сколь бы узористо ни были они разукрашены, все, без исключения, только более или менее удачные копии с западных первоисточников.

Романы Дмитрия Балашова, как и романы его погодка Валентина Пикуля, тоже содержат в себе подлинную поэзию русской истории, и именно поэтому и завоевали они русского читателя, именно этого и не может простить писателям наша либеральная публика.

Пикуль и Балашов писали о разных периодах русской истории, писали по-разному, но всегда об одном – о том, какой великой становилась наша страна, когда в ней побеждает патриотическая идеология, о том, какие великие подвиги способны тогда совершить русские люди во имя своей страны.

И, может быть, в жизнеописании Дмитрия Михайловича Балашова об этом и не стоило бы говорить так подробно, но сама попытка противопоставления Валентина Пикуля и Дмитрия Балашова уводит нас от осознания тех поразительных совпадений, которые мы обнаруживаем при беспристрастном рассмотрении биографий писателей.

Оба они – погодки.

Оба родились и выросли в Ленинграде.

Оба попали в блокаду.

Оба весной 1942 года были эвакуированы на Большую землю.

Оба прошли свои главные университеты на Севере. Пикуль – в годы войны на боевых кораблях Северного флота, Балашов – на Терском берегу Белого моря, пятнадцать лет спустя.

Если мы прибавим к этому, что оба они и умерли с разницею в десять лет в один день – 16 июля, накануне Памяти убийства Царской семьи, то остается только подивиться Замыслу Божию об этих наших великих современниках-соотечественниках.

Воистину, в одном городе с разницею в один год рождаются два писателя, которые, не сговариваясь, по сути, делят пополам всю оболганную русскую историю, чтобы сказать русским людям ту самую главную правду о великой России, которую пытались спрятать от русского народа русофобы-либералы и русофобы-большевики.

И вопреки всему – не зря ведь в отрочестве прошли они через горнило блокадного голода! – скажут ее, как раз накануне новых страшных испытаний, которые обрушаться на нашу страну.

И кто знает, если бы миллионы русских людей не успели вовремя прочитать книги Дмитрия Балашова и Валентина Пикуля, устояла ли бы сама наша страна перед грязным потоком русофобии, обрушенном на нас ельцинскими интернационалистами и западными спецслужбами.

6

Про Балашова нельзя сказать, что он жил в гуще народной жизни. Он жил этой народной жизнью.

Не изменил он своему обыкновению и в Новгороде.

Здесь, в деревне Козыневе, в краю, где обитало древнее племя словен, подобно своему герою ратнику Федору, поднял Балашов свой последний светлый и просторный дом, с кружевными оконными наличниками и балконом, подпираемым мощными резными колоннами, который «высоким своим челом смотрел на стихию слияния священного Ильмень-озера с небесами».

Этот дом Дмитрий Михайлович продолжал строить практически до последнего дня своей жизни…

Дом, в котором – так страшно! – и оборвалась его жизнь…

«Вспоминаю, – пишет В.И. Поветкин, – как посетил он Центр в прошлом году на Кирилла и Мефодия, то есть 24 мая[97].

Более отягощенного печалью и поникшего всем существом я его не видывал. «Давайте купим пива», – произнес он, и было ясно: хотя бы кто-то должен его выслушать.

Он горестно и тихо повествовал об утрате надежд, возлагавшихся на взлелеянного в любви и всепрощении Арсения – последнего из тех сынов, которые были рождены в Чеболакше.

Именно он в какой-то отроческий его период