Марианна Басина - Жизнь Достоевского. Сквозь сумрак белых ночей

Та ночь была другая. Белинского больше нет.

Их последняя встреча, ссора, резкости, брошенные в лицо Виссариону Григорьевичу. Почему сожаления всегда опаздывают?

В памяти всплыли слова, оброненные как-то Белинским: «А вот как зароют в могилу, тогда только спохватятся и узнают, кого потеряли».

И ведь правда, правда! Только в эти минуты Достоевский вполне почувствовал, чем был для него Белинский…

Доктор Яновский гостя не отпустил, оставил ночевать. В три часа ночи с Федором Михайловичем случился нервный припадок.

Hôtel de France[6]

Бывая по утрам в редакции «Отечественных записок», Достоевский время от времени встречал там молодого человека в поношенном, наглухо застегнутом сюртуке, с истертыми, порыжелыми пуговицами. Молодой человек держал себя в кабинете Краевского точно бедный проситель в прихожей знатного барина — жался в сторонке или, примостившись на самом краешке стула, неловко подогнув под себя ноги, сидел точно в рот воды набрал, ни словом не участвуя в общем разговоре. Глядя на его под гребенку остриженную голову, нечищеные сапоги и неловкую, напряженную позу, трудно было догадаться, что видишь перед собой известного уже в Петербурге писателя, чьи повести и рассказы с недавнего времени стали регулярно являться на страницах «Отечественных записок».

Яков Петрович Бутков — так звали молодого писателя — не любил рассказывать о себе. Постепенно, однако, любопытствующие узнали, что родом Бутков из мещан какого-то уездного городка Саратовской губернии. Нигде почти не учился — все свое образование, все воспитание получил из книг. С малолетства пристрастившись к чтению, он со временем и сам попробовал сочинять. С тетрадкою первых своих произведений отправился из родных волжских мест в Петербург. Путешествовал то в одиночку, то со случайными попутчиками; где шел пешком, где подвозили его на подводе. Явившись наконец в столицу, поселился в каком-то жалком углу, перебивался неведомо чем и по-прежнему мечтал об одном — о литературной карьере. Однажды, расхрабрившись, отнес в какую-то редакцию свой рассказ. Рассказ понравился. Его напечатали. Признали в молодом писателе-самоучке дарование. Перед саратовским мещанином открывалась столь заманчивая, столь желанная дорога в литературу.

Но тут просветлевшую было для Буткова будущность закрыли темные тучи. Объявили рекрутский набор. Буткову, по мещанскому его званию и холостому положению, непременно должны были забрить лоб. Страшные дни пережил Яков Петрович, чуть руки на себя не наложил. Шутка сказать: двадцать пять лет солдатской службы… Однако же — обошлось. От красной шапки избавил его не кто иной, как Андрей Александрович Краевский: купил ему рекрутскую квитанцию. Правда, говорили, что деньги Краевский дал не свои, получил их в благотворительном Обществе вспомоществования бедным. Тем не менее издатель «Отечественных записок» потребовал, чтоб Бутков отныне печатал все свои новые сочинения только в его журнале и из каждого гонорара отдавал определенную сумму в уплату долга.

Когда Буткова спрашивали, чем он бывает так стеснен в редакции журнала, Яков Петрович, оглянувшись назад, точно желая удостовериться, не подслушивает ли кто, пресерьезно отвечал:

— Нельзя-с… Начальство…

— Какое начальство?

— Литературные генералы… Маленьким людям надо это помнить.

— Что за пустяки! Какие генералы? Вы ни с кем там не говорите.

— При начальстве неловко-с. Я мелкота.

— Полноте, разве вы не такой же литератор, да еще даровитее многих!

— Что тут даровитость! Я ведь кабальный.

— С чего вы это взяли?

— Верно-с.

— Зачем же вы туда ходите, если вам это неприятно?

— Нельзя не явиться: к непочтению и строптивости нрава отнесут. Могут гневаться-с.

Бутков всей своей фигурою изображал смирение перед «начальством», но в голосе, в глазах его сквозила горькая усмешка. Его, мещанина, болезненно ранила та барская снисходительность, тот ласковый и чуть покровительственный тон, который литераторам из «благородных» казался вполне уместным в обращении с даровитым «мужичком». Оттого-то он дичился у Краевского, неохотно вступал в разговоры.

Но вот этот всегда угрюмый и бессловесный в литературном кругу Бутков легко и просто сошелся с Достоевским, как-то незаметно для себя сдружился с ним. В характере, в таланте отставного инженер-поручика послышалась саратовскому мещанину столь близкая собственной его душе страстная боль за униженную, попранную человеческую личность. И Бутков, нелюдимый, дикий Бутков, стал часто и охотно появляться среди друзей Достоевского.

«Федор Михайлович очень любил общество, — рассказывал доктор Яновский, — или, лучше сказать, собрание молодежи, жаждущей какого-нибудь умственного развития, но в особенности он любил такое общество, где чувствовал себя как бы на кафедре, с которой мог проповедовать. С этими людьми Федор Михайлович любил беседовать, и так как он по таланту и даровитости, а также и по знаниям стоял неизмеримо выше многих из них, то он находил особенное удовольствие развивать их и следить за развитием талантов и литературной наметки этих молодых своих товарищей. Я не помню ни одного из известных мне товарищей Федора Михайловича (а я их знал почти всех), который не считал бы своею обязанностию прочесть ему свой литературный труд».

Достоевский, чья бурная фантазия кипела все новыми творческими замыслами, щедро делился с друзьями-литераторами своими собственными сюжетами для рассказов и повестей.

Как-то раз на сюжет, предложенный Достоевским, написал рассказ Бутков. Читал он этот рассказ на квартире у Яновского. Перед чтением по своему обыкновению преуморительно откашливался, сморкался, подергивал плечом. Сочинил он что-то смешное, и слушатели весело хохотали, как вдруг Достоевский попросил автора остановиться. Бутков увидел побледневшее от волнения лицо Достоевского, его в ниточку сжатые губы и, быстро сунув рукопись в карман сюртука, с самым комическим видом полез под стол, крича:

— Виноват, виноват, проштрафился, думал, что не так скверно!