Владимир Санин - Когда я был мальчишкой

– Не успел заработать,– сокрушенно вздохнул я.– Сам таскай.

– Может, и успел,– обнадежил Виктор.– Попрошу батю узнать, Ряшенцев после озера подписывал какой-то список.

– Вряд ли, – усомнился я.– Даже точно не знаю, попал ли в кого-нибудь. А Володька бы вторую «Славу» получил за танк, не дожил…

– Обидно, под самый конец погибли…– сказал Юра.

– Сергей Тимофеевич мечтал,– вспомнил я,– что вернется в Москву и возьмет нас учиться к себе. Лучше бы Локтев отослал его в штаб корпуса, там ведь тоже нужны переводчики…

– Сколько корешей у меня за войну убило,– расстроился Виктор. – У тебя потому глаза на мокром месте, что первых потерял. А годишко-другой повоевал бы – привык. Хотя нет, глупость я сказал, все равно сердце щемит, как вспомнишь. Может, с годами это пройдет, а может, нет.

– Не пройдет,– Юра покачал головой.– Это, брат Витюха, навсегда.

Так мы лежали, говорили о погибших друзьях, мечтали о возвращении домой и думали про себя, что все-таки это здорово получилось, что мы живые.

А в эти минуты в штаб полка приехал на мотоцикле связной офицер из корпуса. Он вручил Локтеву пакет, и через несколько часов мы шли на юг спасать восставшую Прагу. Мы шли, не зная о том, что на этом пути расстанемся еще со многими друзьями и последнего из них похороним пятнадцатого мая на площади застывшей в скорбном молчании чешской деревушки.

БАЛЛАДА О ПОВОЗКЕ

Я не вел записной книжки и многое забыл. За редким исключением, я не помню фамилий моих товарищей – они входили в мою жизнь чаще всего на несколько дней; я забыл названия деревень, которые мы брали, а впечатления, когда-то меня потрясавшие, словно потеряли свою реальность, и нужно иной раз себя убеждать, что это случилось именно со мной.

Но главное осталось, как остается на пути вешних вод тяжелый камень.

На всю жизнь, наверное, запомню я урок, который мне преподал Виктор Чайкин, когда мы переваливали через Рудные горы.

«Мы шли» – это было бы сказано неточно, мы рвались вперед в марш-броске, делая по пятьдесят километров в сутки. Потом мы узнали, почему так спешили: в израненном теле Чехословакии засела миллионная армия фельдмаршала Шернера, и над страной Яна Гуса и бравого солдата Швейка нависла грозная опасность.

Спустя много лет, плавая на рыболовном траулере, я видел, как билась на корме попавшая в трал огромная акула-пила. Жизни в ней оставалось на несколько минут, но – горе неосторожным! Акула и сейчас, умирая, могла нанести смертельный удар своей страшной полутораметровой пилой.

Фашистская военная машина тоже содрогалась в последних конвульсиях, ее нервная система погибла вместе с Берлином, но в этой агонии армия Шернера могла натворить много бед.

Первыми рванулись из-под Берлина в Чехословакию танковые армии, и мы видели их работу. По обеим сторонам живописной, в цветущих яблонях и вишнях дороги грудой бесформенного лома валялись в кюветах разбитые немецкие танки, брошенные пушки, сгоревшие машины и тысячи винтовок – автоматы мы подбирали, их у нас не хватало. Это был маневр, неслыханный в истории войн,– танки умчались далеко вперед без поддержки пехоты. Теперь мы должны были их догнать. Слева от нас, километрах в тридцати, гремел бой – брали разрушенный несколько месяцев назад американскими самолетами Дрезден, и я вспомнил, как мечтал Сергей Тимофеевич увидеть знаменитую на весь мир картинную галерею. Но бой отдалялся – не останавливаясь, мы проскочили мимо Дрездена и вступили на асфальтированную дорогу, ведущую в горы.

Танки прошли несколько часов назад – еще дымились зияющие раны бетонных дотов и пустые глазницы амбразур. Немцев не было видно, но нас, утомленных двухдневным броском, подстерегала другая беда – нестерпимая жара. От лесистых каменных гор, от раскаленной дороги несло как из пекла, и мы, обливаясь потом, проклинали безжалостное солнце. Повсюду, сколько хватало глаз, были только горы и скользящая между ними черная лента шоссе, заполненная людьми, повозками и машинами. Мы тяжело поднимались в горы, спускались и снова поднимались весь день восьмого мая, и именно здесь я впервые увидел, как падают люди, сраженные усталостью и солнцем. Их поднимали, отливали водой и клали на повозки – за каждой ротой тянулись повозки, нагруженные станковыми пулеметами и боеприпасами. Даже молодые здоровые солдаты брели стиснув зубы, а среди нас было много пожилых, и каждый из них нес на себе скатку, карабин, гранаты и вещмешок. Бой в сыром, холодном лесу, рукопашная в траншеях, атака на деревню – все меркло перед этим маршем через Рудные горы.

Я был очень худым, но крепким мальчишкой, со здоровым сердцем и легкими неутомимого футболиста-любителя. Так вот, наступил момент, когда я отдал бы десять лет жизни, чтобы сесть на повозку. Каждый шаг доставлял мне мучительную боль, и пот, струившийся ручьями по моему лицу, был вдвойне соленым от слез. Я совершил глупость, размеры которой легко поймет любой солдат. После первых суток пути мы, уничтожив в коротком бою роту фашистов, обосновались на ночь в охотничьей усадьбе, расположенной в глубине леса на берегу обширного пруда с причесанными берегами. Говорили, что она принадлежала гитлеровскому фельдмаршалу Листу – я сам не без удовольствия всадил очередь в портрет какого-то напыщенного генерала с оловянными глазами, но запомнилась усадьба не этим. Стены комнаты, в которой мы спали, были обиты красивой блестящей материей, и мы, несколько молодых солдат, изорвали ее на портянки: клюнули на блеск, как вороны. И на одном привале я решил переобуться – злосчастная мысль, доставившая мне столько горя. Выкинув свои добротные полотняные портянки, я обмотал ступни трофейными и километров через пятнадцать шагал словно по раскаленным угольям. Юра стащил с меня сапоги, ахнул и обругал последними словами: фельдмаршальские портянки оказались сатиновыми, они не впитывали в себя пот. Юра перевязал мне окровавленные ступни, отдал свои запасные портянки, но все равно я страдал немилосердно: часы страданий поглотили остатки сил. Я брел в строю, передвигая очугуневшие ноги и мечтая только об одном: сейчас ко мне подойдет Виктор и предложит сесть на повозку. Я даже высмотрел себе местечко на краю, между стволами двух пулеметов, и оно притягивало меня как магнит.

И Виктор действительно подошел. Он был навьючен как лошадь – на его плечах висели две скатки, автомат и чей-то второй вещмешок.

– На повозку оглядываешься?– облизывая треснувшие губы, спросил он.

Я простонал и кивнул. Виктор зло усмехнулся.

– Куренцов в три раза старше нас – топает, Васька Тихонов два раза падал и на повозку не просится, а ты? На повозку не сядешь, даю тебе слово. Ошибся я в тебе, Полунин.