Я всегда был идеалистом… - Георгий Петрович Щедровицкий
Студенты мимо меня шли, получали свои оценки в зачетки, кто что, а я все сидел, сидел и сидел, и гнев во мне рос со страшной силой. Гнев и вообще отвращение. И вот в какой-то момент он говорит: «Ну ладно, последний вам вопрос». И тут я понял, что я кончился, что я, о чем бы он меня ни спросил, думать уже не буду, заведомо. А он еще смакует и говорит: «Ну что же, если вы ответите правильно, тогда, значит, вы хорошо подготовлены». И он задал мне достаточно сложный вопрос: надо было определить, что будет происходить с кривой, когда области существования меняются и какие-то другие граничные условия накладываются, и все это посчитать по определителю. Он спросил, отрицательный или положительный будет определитель.
Мне было не до этих определителей – я уже умер, все. И я решил: черт с ним. Говорю:
– Положительный будет.
Он как подскочит на месте:
– Правильно. А вот как вы это определили?
Но тут я понял, что все, и я сказал:
– Простите, ведь вы же сказали, что это последний вопрос, а задаете следующий. Я у вас тут сижу больше четырех часов.
Он так поглядел на меня и сказал:
– Вы правы, – и поставил мне отлично в зачетку. – Идите.
И после этого в отзыве написал (а этот экзамен, который сдавала наша группа, у него был последний), что из всех студентов курса аналитическую геометрию лучше всех знал я – о чем и было объявлено на соответствующей доске. Оказывается, я в уме решил очень сложную задачку, просто невероятно сложную. Как потом Ефимов объяснял замдекана, он дал мне ее на засыпку, поскольку показался я ему довольно нагловатым. И наверняка бы я засыпался.
Ну и был последний, третий экзамен – по матанализу. Его еще не сдали одна или две группы, но это были последние дни сессии: если сессия заканчивается 23-го, то мы сдавали, скажем, 21-го. И до нас уже прошло много групп, причем результаты были совершенно страшными. Скопилось много народу: конец сессии, все стремились пересдать и получить стипендию.
Я пришел в университет утром. Я очень четко знал и понимал, что матанализом не владею. У меня в голове сидело невероятное количество разных, совершенно разрозненных кусков из Арнольда, Немыцкого, которые никак не собирались, хотя я работал весь семестр над этим Немыцким. Что-то я знал, чего-то не знал, но главное – я ничего не понимал.
Когда я получил свои вопросы, то четко понял, что мне не на что надеяться, поскольку отвечать всерьез я не смогу. И тут вдруг, примерно на первом или втором часу экзамена, случилась такая вот вещь. Арнольд спросил, кто знает разницу между теоретической арифметикой и алгеброй. Я сказал, что знаю. Он меня поднял и предложил объяснить.
Я довольно бойко эту теоретическую часть отбарабанил, тем более что она в свое время меня заинтересовала. Я читал Кагана, который тоже это обсуждал… Вообще, это была очень интересная проблема 20–30-х годов: ее тогда обсуждали, осмыслили, освоили. Арнольд еще жил этим. В этом заключалась идея его книжки «Теоретическая арифметика», которая вышла где-то в 1939–1940 году: все строилось на различении алгебры и теоретической арифметики.
Итак, я рассказал все, что понял про это. А рядом сидел то ли его аспирант, то ли ассистент – Обухов, который с интересом слушал. Ну и когда уже наступила моя очередь отвечать на билет…
А организовано это было так: Арнольд по очереди сажал всех студентов, затем распределял зачетки между преподавателями (их было три или четыре) – кого-то спрашивал он сам, кого-то передавал другим. Надо сказать, что вся его команда была под стать ему: они просто так оценок не ставили.
Вообще, экзамены представляли собою хорошо спланированное мучение. Время не организовывалось никак. Преподаватели и студенты приходили рано утром и уходили поздно вечером. Так, на втором курсе я сдавал 31 декабря Дубровскому, преподавателю нашей группы, зачет по дифференциальным уравнениям, который закончился примерно за полчаса до встречи Нового года. А сидел я с утра. Я ему говорил:
– Вы не забыли, что уже скоро Новый год?
– Ну и что? Ну, мы кончим немножко после. Что от этого произойдет?
– Но ведь вы же пойдете встречать?!
– Ну, конечно, хотелось бы, но ведь я должен закончить с вами, и, пока не буду уверен, что я могу поставить «зачет», я не уйду.
Ну, правда, Дубровский тут еще немножко надо мной измывался, но измывался, жертвуя собой. Причем одет был к празднику. Как я потом выяснил, он встречал Новый год тут же: ему только нужно было спуститься вниз, на первый этаж, и он попадал на празднование. Кончили мы, как я уже сказал, примерно в половине двенадцатого, и я приехал домой минут через десять уже после наступления Нового года. Такой вот был стиль.
Итак, я попал к Обухову, и он начал меня спрашивать. Я плавал страшно и уже понимал, что мне грозит «пара». Было очень неприятно. Я даже в какой-то момент сказал:
– Давайте зачетку, и я пошел.
– Странно. Вы такие тонкие вещи знаете и так прекрасно рассказывали, а в простых вещах не разбираетесь.
– Ну как же «в простых вещах»! Если бы они были простые, я бы разбирался.
– Нет, это же ужасно просто, так просто! А вот то, что вы говорили, действительно было очень тонким, и вы хорошо говорили.
И он мне поставил «посредственно».
Таким образом, я закончил первую сессию с двумя отличными оценками, отметкой о «лучшей сдаче» и посредственной оценкой по матанализу. Надо сказать, что тут у меня возникла совершенно мелкотравчатая мысль, и в дальнейшем одной из моих целей при сдаче сессий (правда, побочной) стало все-таки набрать все пятерки. Впервые это мне удалось только в пятом семестре. Наверное, только тогда я более-менее научился учиться в университете… Но тут я сделаю несколько проходов вперед.
В следующем семестре у меня многое переменилось. Мне удалось достаточно хорошо сдать Тихонову матанализ, я сдал физику на отлично, зато совершенно погорел у Ефимова. Я учил тогда геометрию по Мусхелишвили (есть такой толстый учебник[144]), и это уже совсем расходилось с тем, что читал Ефимов на своих лекциях. Он, когда мы с ним встретились, сказал: «Вы опять не ходили. Я вас опять буду гонять». Ну и после того, как мы с ним посидели, он сказал: «Да, вы, конечно, человек способный, но надо же еще и заниматься, кроме того». И выставил мне трояк по аналитической геометрии.
Мы с ним потом, кстати, много раз встречались, уже когда он был деканом механико-математического факультета. Он обсуждал со мной разные проблемы философии математики, теории обоснования и т. д. И каждый раз, вспоминая эту историю, он говорил: «Во второй раз вы мне так отвратительно отвечали, вы меня, ради бога, извините за эту тройку, но я не мог иначе».
В общем и целом оказалось (и я пытался в приведенных иллюстрациях это представить), что я со своей установкой на познание, установкой на развитие себя, не имея никакого представления и понимания того, что означает осваивать специальность или готовиться к профессиональной деятельности, был по этой линии совершенно неадекватен и технологии обучения, и воспитанию в университете, и всей этой вообще лекционной системе.
Единственный предмет, который, с моей точки зрения, прорабатывался так, как положено, – это основы марксизма-ленинизма. Но студенческая аудитория физиков считала, естественно, это все абсолютной ерундой, и поэтому тот единственный предмет, который был поставлен дидактически, методически очень точно, для них проходил совершенно впустую.
Я не могу сказать, что я марксизмом-ленинизмом занимался больше, чем другими предметами, равно как не могу сказать, что я им занимался больше, чем другие студенты. Просто он действительно был хорошо организован, тогда как все остальные – математика, физика, физпрактикум, что лекции, что семинарские занятия, – давались с дидактической точки
