Островский. Драматург всея руси - Арсений Александрович Замостьянов
Об авторе:
Анатолий Федорович Кони (1844–1927) – видный судебный и общественный деятель, литератор. Встречи Кони с Островским начались в 1863 году и продолжались до конца жизни драматурга. Кони не был ни другом, ни очень близким его знакомым и встречался с ним только у третьих лиц, но со студенческих лет он являлся восторженным почитателем творчества Островского. Воспоминания А. Ф. Кони, по его собственной датировке, их завершающей, написаны в январе 1923 года и напечатаны в юбилейном сборнике «Островский».
Фёдор Бурдин
Из воспоминаний об А.Н. Островском
Наши первые отношения с Александром Николаевичем Островским начались с московской гимназии, в 1840 году, где я учился вместе с ним и его братом Михаилом Николаевичем. Александр Николаевич был старше нас на три класса, и тогда уже он любил театр, часто посещал его; мы с великим удовольствием и интересом слушали его мастерские рассказы об игре Мочалова, Щепкина, Львовой-Синецкой и др.
Фёдор Бурдин
Первое, что он напечатал в издававшемся В. Н. Драшусовым «Московском листке» (1847 год), было: «Картина семейного счастия», обратившая на себя всеобщее внимание по необыкновенно типичному языку и живости характеров; несмотря на то что это была только небольшая картинка, о ней говорили тогда много в литературных кружках, и ее перечитала вся Москва.
Вскоре потом в этом же «Листке» было напечатано несколько сцен из его комедии «Свои люди – сочтемся!».
Отдавшись вполне литературным занятиям, А. Н. Островский начал свои труды у Погодина в «Москвитянине», работая в редакции журнала, куда и ходил ежедневно пешком от Николы Воробина у Яузского моста на Девичье поле – пространство, составляющее около шести верст. Занимался он там корректурой, составлением мелких статей и перепиской и зарабатывал около пятнадцати рублей в месяц, имея у отца только квартиру. «Это было тяжелое время, – говаривал Александр Николаевич, – но в молодости нужда легко переносится!»
В «Москвитянине» была напечатана комедия «Свои люди – сочтемся!», за которую он получил от Погодина гроши, и, с грустью вспоминая об этом, не хотел даже никогда говорить, как мал был этот гонорар. Когда он прочел у Погодина на вечере в первый раз эту пьесу, то Шевырев, обратясь к слушателям, сказал: «Поздравляю вас, господа, с новым драматическим светилом в русской литературе!» – «Я не помню, как я пришел домой, – говорил Александр Николаевич, – я был в каком-то тумане и, не ложась спать, проходил всю ночь по комнате – такими сказочными словами мне показался отзыв Шевырева».
Пьеса произвела на всех сильное впечатление. П. М. Садовский почти ежедневно читал ее в обществе; все желали слышать молодое художественное сочинение и прекрасное чтение знаменитого артиста. По словам Садовского, известный генерал А. П. Ермолов, выслушав пьесу, сказал: «Она не написана, она сама родилась!»
На купцов только она произвела дурное впечатление: они ею обиделись, жаловались Закревскому, который признал ее вредной и оскорбительной для целого сословия, донес куда следует, и автора взяли под надзор полиции, а о самой комедии запретили говорить в журналах.
Первой пьесой Островского, игранной на сцене, была комедия «Не в свои сани не садись», имевшая громадный успех и в Москве и в Петербурге; но и тут автор не угодил администрации, выставив невыгодно дворянина и симпатично – купца. О постановке этой пьесы в Петербурге я говорил в особой статье – «Воспоминания артиста об императоре Николае Павловиче» («Исторический вестник», 1886 год, январь).
На эту комедию нельзя было достать билетов ни в Москве, ни в Петербурге, пьеса прошла сотни раз, а автор не получил за нее ни копейки. Она была дана в бенефис Косицкой, а по авторскому положению того времени пьесы, шедшие в бенефис, делались достоянием дирекции бесплатно. Ту же участь претерпела и «Свадьба Кречинского», давшая дирекции сотню тысяч, а автору не доставившая ни гроша.
Чтобы видеть свою пьесу на петербургской сцене, Островский приезжал в Петербург. Директор А. М. Гедеонов, приняв его очень любезно, пригласил в свою ложу, и они вместе смотрели ее. В этой комедии я играл Бородкина, и мы тут окончательно сблизились с Александром Николаевичем, и наши сердечные отношения не прерывались до его кончины.
Второй его пьесой на сцене была «Бедная невеста», также имевшая большой успех в Москве и Петербурге; автор получил за нее единовременную плату 700 рублей.
Комедия «Бедность не порок» окончательно утвердила за ним громкое имя, и это была первая пьеса, за которую он получил поспектакльную плату, впрочем мизерную: из двух третей сбора двадцатую часть!
С каждым новым произведением Островского упрочивалось его имя, значение на сцене; но расположение театрального начальства и в Москве и в Петербурге отсутствовало. Начальником репертуарной части в Москве был А. Н. Верстовский, бесспорно человек очень умный, но воспитанный в преданиях классицизма; он говаривал, что русская сцена «провоняла от полушубков Островского». В Петербурге процветал Кукольник, мелодрама и водевильный репертуар. Артисты, за исключением Мартынова и нескольких человек молодежи, относились к Островскому холодно, и начальство неохотно ставило его пьесы, несмотря на то что они интересовали публику и делали большие сборы. В Москве же, при всем нерасположении к его пьесам Верстовского, они не сходили с репертуара и приводили в восторг публику при блестящем в то же время исполнении артистами; эта славная эпоха московского театра уже не возвратится! Такого совершенства в общем нельзя себе И представить: это был настоящий концерт, исполненный первоклассными артистами; но автор, пользуясь и всеобщим уважением публики, и любовью артистов, и при этих условиях не был обеспечен ни в материальном отношении, ни почтен театральным начальством. Его пьесам начальство предпочитало мелодрамы «Детский доктор», «Дон Сезар де Базан» и прочую дребедень, потому что переводчики умели ловко обделывать свои пела, а в характере Островского не было способности унижаться.
Театральная цензура того времени, бесцельно придирчивая, относилась к пьесам Островского очень строго. В моих неизданных воспоминаниях о театре вот что рассказано по этому поводу:
… Для одного из моих бенефисов я представил в цензуру четыре пьесы, из которых ни одна не была одобрена. Я отправился к Гедеонову и рассказал ему об этом.
– А зачем ты выбираешь такие пьесы? – говорит он.
Я отвечал ему, что у цензоров такие особенные взгляды, к которым невозможно приладиться, и ни за одну пьесу нельзя поручиться, будет ли она одобрена или запрещена.
– Что же я могу сделать?
– Вы, ваше превосходительство, очень хороши с Леонтием Васильевичем (Дубельт, начальник Третьего отделения того времени, заведовавший драматической цензурой): вам достаточно черкнуть ему два слова, и он разрешит хоть одну пьесу.
– Ты какую же хочешь?
– «Картину семейного счастия» Островского.
– Ну, хорошо, я напишу ему.
Он дал мне записку, и я отправился к Дубельту. Дубельт был большой приятель Гедеонова; они вместе проводили каждый вечер…
Дубельт был по приемам человек очень любезный и вежливый.
– Чем могу быть вам полезным, мой любезный друг? – спросил он меня.
– У меня горе, ваше превосходительство: бенефис на носу, а все представленные мною пьесы не одобрены!
– Ай, ай, ай! как это вы, господа, выбираете такие пьесы, которые мы не можем одобрить… все непременно с тенденциями!
– Никаких тенденций, ваше превосходительство; но цензура так требовательна, что положительно не знаешь, что и выбрать!
– Какую же пьесу вы желаете, чтобы я вам дозволил?
– «Семейную картину» Островского.
– В ней нет ничего политического?
– Решительно ничего; это небольшая сценка из купеческого быта.
– А против религии?
– Как это можно, ваше превосходительство!..
– А против общества?
– Помилуйте, это просто характерная бытовая картинка.
Дубельт позвонил. «Позвать ко мне Гедерштерна, и чтобы он принес с собою пьесу «Картина семейного счастия» Островского».
Является высокая, сухая, бесстрастная фигура камергера Гедерштерна с пьесой и толстой книгой.
– Вот господин Бурдин просит разрешить ему для бенефиса неодобренную вами пьесу Островского, так я ее дозволяю!
– Но, ваше превосходительство, – начал было Гедерштерн.
– Дозволяю – слышите!
– Но, ваше превосходительство, в книге экстрактов извольте прочесть…
– А, боже мой! я сказал, что дозволяю! Подайте пьесу.
Гедерштерн подал пьесу, на которой он сверху написал: «Дозволяется. Генерал-лейтенант Дубельт» – и не зачеркнул даже написанного прежде: «Запрещается. Генерал-лейтенант Дубельт». В этом виде
