Владимир Афанасьев - Восхождение. Современники о великом русском писателе Владимире Алексеевиче Солоухине

Доведись Владимиру Солоухину завершить «сбор урожая» на этой ниве, он был бы богатым.

Увы, не довелось. Нам остались лишь несколько зерен, собранных его рукой.

Станислав Куняев

«Нам уходить нельзя…»

В конце 50-х годов, когда мое поколение входило в жизнь, у России уже был Владимир Солоухин, мы уже бродили вместе с ним «Владимирскими проселками», умывались «Каплей росы», растили с его помощью в душе русское понимание судьбы и жизни.

А потом – потом зачитывались «Письмами из Русского музея», открывали для себя святость и величие «Черных досок», понимали, что наступает «Время собирать камни»…

В середине 60-х нам всем стало легче – пришли Валентин Распутин, Василий Белов, Николай Рубцов, но мы помнили: одним из первых, кто начал борьбу за русское национальное понимание истории и культуры, был все-таки Владимир Солоухин.

В самое трудное время, на переломе 80-х и 90-х годов, когда по разным причинам от «Нашего современника» отошли некоторые его главные авторы, мы обратились к Владимиру Алексеевичу: войди в состав редколлегии, помоги журналу своим именем, своими новыми рукописями. Он согласился без колебаний.

Был он по-русски пристрастной и противоречивой натурой, человеком крайностей, из породы тех русских людей, о которых один из героев Достоевского говорил, что надо бы «сузить их». Но Солоухин суживаться не умел и не хотел. Свидетельство тому – его последнее произведение «Чаша», которое он передал журналу за месяц до смерти и которое мы опубликуем в седьмом номере «Нашего современника». Во многом оно спорное, но бесспорно одно – написано талантливым, мужественным, православным русским человеком. Многое из того, о чем говорится в «Чаше», откроет нам нового Солоухина.

Прощаясь с Владимиром Алексеевичем, все мы, его друзья, сотрудники редакции, читатели, вспомним главную мысль его жизни, которую он успел сказать нам, подобно Николаю Рубцову («Россия, Русь! Храни себя, храни!»), подобно Александру Яшину («Спешите делать добрые дела»):

Держитесь, копите силы,

Нам уходить нельзя.

Россия еще не погибла,

Пока мы живы, друзья.

История спорит с поэзией

Похоже, что в нашем журнале складывается некая печальная, но значительная традиция: незадолго до смерти выдающийся публицист Иван Васильев прислал нам свою последнюю повесть «Крестьянский сын», Борис Можаев передал журналу как прозаическое завещание роман «Изгой», а весной этого года Владимир Алексеевич Солоухин позвонил мне и сказал, что закончил книгу размышлений о встречах с русскими эмигрантами в основном «первой волны», размышлений о судьбах потомков некогда славных русских родов, – рукопись называется «Чаша». «Понимаешь, чаша бытия», – своим окающим голосом добавил он в конце разговора. Я прочитал, не во всем согласился с автором, приготовился к разговору, желая кое-что уточнить, в чем-то переубедить Солоухина, позвонил ему в больницу, чтобы договориться о встрече, но было уже поздно. Крестьянский аристократ, русский патриот, всемирно известный писатель уже умирал. Но мы успели дать ему обещание, что «Чаша» будет напечатана в журнале. И однако все сомнения, которыми я хотел поделиться с Владимиром Алексеевичем, приходится изложить в этих комментариях к «Чаше».

Владимир Солоухин, которому посчастливилось с середины 60-х годов довольно часто бывать за границей без особенного контроля над ним, был свободен и смел в выборе своих знакомств и как поэт страстно и самозабвенно, поэтически-восторженно составил свои впечатления о русских женщинах из известных аристократических фамилий, об артистах, о писателях, малоизвестных в то время в Советской России, о героях Белого сопротивления времен гражданской войны.

Когда, вселяя тень надежды,

наперевес неся штыки,

как бы в сияющих одеждах

шли Белой гвардии полки…

Стихотворение печаталось в нашем журнале осенью 1989 года. Помню, как я просил Владимира Алексеевича подумать над строчкой «сияющие одежды»: ведь не святыми же они были! Но поэт не хотел становиться историком… Словом, он влюбился в этот призрачный мир с той же пристрастностью и восторгом, с каким воспела Марина Цветаева в книге «Лебединый стан» героев-рыцарей Белой идеи («Молодость. Доблесть. Вандея. Дон»)… Но есть поэзия, и есть история. А для историка, каковым Солоухин никогда и не пытался стать, эмиграция всегда была сложным и противоречивым явлением. Поэт же воспринимал историю в очищенном виде – без интриг, грязи, корысти и неизбежного эгоизма, личного и сословного, присущего всем ее персонажам. Да к тому же и воспоминания людей, с которыми встречался Солоухин, конечно же были очищены от всякой временной накипи и хранили в себе все самое идеальное, самое возвышенное, самое святое из всего, что было в их памяти. Впрочем, это вполне понятно и естественно. Я тоже не раз встречался с феноменом такого рода.

Но нельзя забывать о том, что даже и в эмигрантской среде бывали трезвые и объективные исключения из мемуаров и исследований такого рода. Жаль только, что мы поздновато – всего лишь несколько лет назад – познакомились с ними. Вспомним о том, как стойко держится миф о благородстве, чистоте, самоотверженности вождей Белого движения – Корнилове, Деникине, Врангеле, Рузском в постсоветской беллетристике, в каких «сияющих одеждах» действуют они в произведениях Рыбаса и Лихоносова, во многих кинофильмах и стихах перестроечной эпохи. Но открываешь книгу эмигранта князя И. Д. Жевахова, человека, близкого к царскому двору, заместителя обер-прокурора Священного Синода, непримиримого борца с большевизмом, и со странным чувством разочарования читаешь: «Изменники и предатели, генерал-адъютанты Рузский и Корнилов, оба вышедшие из народа, крестьянские дети, взысканные милостями Государя, зазнавшиеся хамы, предавшие своего Царя, погибли позорной смертью. Первый был зарублен шашками в Пятигорске и полуживым зарыт в могилу, предварительно им вырытую; второй был разорван на клочки бомбой. Центральным местом революции был не Распутин, как думали и продолжают думать наивные люди, а преступное революционное прошлое мировой общественности, оторванной от церкви, безверной, невежественной в понимании государственных задач, горделивой в своей самонадеянности» (написано в эмиграции, в 1927 году).

Романтический человек, Владимир Алексеевич Солоухин, продолжая непорочную мифологию Белого движения, пишет:

«С военной точки зрения Белая гвардия была разбита, побеждена, но духовно она победила. И чем больше будет проходить десятилетий, тем очевиднее будет становиться этот факт. Спасти Россию Белой гвардии не удалось, но честь России она спасла».