История моей жизни. Записки пойменного жителя - Иван Яковлевич Юров
Ребята эти были почти моего возраста. Один с Норова, Миша Мисарин, его я знал с самого детского возраста. Читать он научился еще до школы, от своего старшего брата, и в школе был очень способным. Учился он после меня, был года на три моложе. Потом, когда он учился в Дымкове и приезжал на каникулы домой, я любил ходить к нему, с завистью слушал его рассказы об учебе. Сами названия его учебников — «Хрестоматия», «Дидактика», «Синтаксис» и другие, а также его серьезность, делавшая его непохожим на деревенских ребят, заставляли меня проникаться уважением к нему. Позже, когда я таскал от Шушкова литературу и прокламации, он тоже бывал иногда у Шушкова, ему было тогда лет 17–18. Идя однажды вместе с ним, я спросил, почему он никогда ничего не рассказывает мужикам, не распространяет литературу и прокламации.
Он со свойственной ему серьезностью ответил, что это может повредить его карьере (он надеялся стать учителем в приходской школе).
Его ответ заставил меня задуматься. Я ведь тогда считал, что стоит только каждому из нас, из народа, стать грамотным и узнать из запрещенных книжек и прокламаций правду, этого будет достаточно, чтобы начать борьбу за социализм. Но вот человек, получивший, на мой взгляд, хорошее образование, лучше меня понимает написанное в книжках, а между тем не хочет ничего делать, чтобы ускорить наступление социализма. На мой вопрос, что он думает о религии, он ответил, что недостаточно убежден в том, что бога нет. Говорил он мне об этом долго, расплывчато, но неубедительно. Когда я обо всем этом рассказал Шушкову, он посоветовал мне поменьше с ним откровенничать.
Вскоре он поступил приказчиком к Мише Казакову, и приказчик из него вышел хороший, хозяин был им доволен, а покупатели про него говорили: «Ну и бес Миша Мисарин, хоть кого обает[222] и какую хошь дрянь продаст, навалит, от него не отвяжешься». Кроме основных обязанностей за прилавком, он во время отлучек хозяина услаждал его жену — 45-летнюю ожиревшую бабу, проводя с ней целые ночи и зачастую напиваясь вместе до бесчувствия.
Потом хозяин просватал его в примаки[223] к одному мелочному торговцу, имея в виду через него эту лавочку превратить в свой филиал. Но вскоре застигла революция, торговлю им пришлось прекратить. В 1925 году Миша Мисарин предлагал себя прихожанам своего Нижне-Уфтюгского прихода[224] в попы, да те отказали ему.
А второй был мой однофамилец Юров Андрей Михайлович, по-нашему Ондрюшка Мишкин. Вначале я знал о нем только по рассказам Миши Мисарина — они учились вместе, и учился он тоже хорошо. Был он из деревни Дмитриево, от нас верст 15, поэтому и позже я знал его только по отзывам других, что, мол, парень очень толковый. В 1907 году в Питере мне пришлось читать написанное им письмо от имени родителей Юрова Ивана Михайловича — моего сослуживца по Мариинской больнице, того самого, что не щадил своей спины, кланяясь за «чаевые». Письмо было написано грамотно, красивым почерком, но содержание его мне очень не понравилось: от имени родителей он предостерегал моего сослуживца, чтобы тот не увлекался разными «идеями», не забывал бы про бога.
Лично я узнал его, когда он после своего коллеги занял место приказчика у Миши Казакова. Однажды я вызвал его на разговор о боге, и он сказал, что в бога верует. С каким-то идиотским вдохновением он поведал мне, что когда он молится, то чувствует, как по нему разливается некая «приятная истома».
Остановился я на этих двух своих знакомых не зря. Это ведь были «образованнейшие» люди нашей среды в то время, они могли, если бы захотели, принести большую пользу как пропагандисты.
Если говорить о настроениях всего населения нашей Нюксенской волости в периоды до революции 1905–1906 годов и после нее, до начала войны в 1914 году, то надо отметить большую разницу.
До революции, с тех пор, как я начал понимать, я видел, что над людьми висит какой-то вечный кошмарный страх. То и дело распространялись и упорно держались разные слухи вроде того, что в таком-то году будет кончина мира, придет антихрист или в такой-то день будет огненный дождь. Дня этого ждали с ужасом и когда он проходил, все становились повеселее.
В конце девяностых годов три года подряд был червяк, поедал все озимые. На этой почве тоже возникали разные суеверные слухи. В нашей семье собирательницей их была тетка Спиридоновна, жена дяди Николая. Бывало, в часы отдыха или во время обеда, ужина начнет неспеша рассказывать: «Вон, в Кокшеньге[225] дак один мужик насобирал червей полон кузов[226], принес домой да и высыпал их в топившуюся печь. А они там и заговорили человечьим языком: „Зачем ты, раб божий, нас жгёшь, мы ведь не сами пришли ваш хлеб есть, а нас господь послал“».
Или, когда на смену чарков (кожаная обувь вроде опорков), нарукавников (род кофты старинного покроя) и курточек (то же, но без рукавов) стали появляться полусапожки (ботинки) и кофты в талию, она рассказывала: «Вон в Городишне[227] дак нашли в одном месте полный овин полусапожок да кофтов-то. Народ сбежался смотреть на это диво, а как только собралось много-то народу, овин-от и пыхнул. Не успили люди опомниться, а тут только один пепел». А то еще: «Приснилась пресвятая богородица одной девке то ли в Городишне, то ли в Брусенце[228]. Не носи, говорит, раба божья, пояса столбам[229] (были тогда в моде такие, широкие, вершка 2,5–3, носили их, распустив концы наравне с сарафаном, выткан он был из разноцветной шерсти, напоминая спектр, отсюда название), а закопай его в землю, а потом, через 40 дней, выкопай. Ковда выкопала девка-та пояс-от, а тут вместо пояса-то змея, вся такими же полосами, как и пояс».
И всему этому верили, никто этих слухов не опровергал. В
