Светлана Аллилуева - Далёкая музыка

Когда я увидела все пристройки и «улучшения», возвратившись в Принстон (они были упомянуты в соглашении о купле, но я-то думала о своем старом доме), я ужаснулась: как легко, оказалось, можно испортить дом за столь короткое время! Мне так не терпелось возвратиться в мой «маленький милый дом», что я не спрашивала о деталях — почему так возросли налоги и цена?..

Но все-таки что-то осталось! Зеленый ковер в рабочей комнате был все тот же (положенный толстым декоратором) — теперь здесь разместилась Ольга со своими игрушками по полкам, которые когда-то служили книгам.

Прекрасная квадратная гостиная осталась неразрушенной — слава Богу! Молодые энтузиасты не тронули также спален наверху, — все те же простые белые обои — одна комната налево, другая направо…

Но более всего пострадал сад. Почему-то вырубили много деревьев, и открылись соседские дома, исчезла уединенность. С одной стороны появился отвратительный забор, где раньше только цветы и елки обозначали границу с соседом. И весь дом выглядел теперь однобоким из-за громадных пристроек, разрушивших очарование маленького строения.

Я выкрасила дом в темно-бордовый, «амбарный» цвет, популярный в Америке, чтобы зрительно несколько уменьшить размеры построек. В гостиной положила наши ковры, сотканные индейцами Навахо — подарок Вэса Ольге. Все хозяйство переехало на большом грузовике «Бикенс» из Аризоны и прекрасно уместилось в дорогом мне старом доме. Теперь мы могли снова начать жизнь!

Старые соседи были все там же и старались изо всех сил помогать нам. Детский врач, живший через дорогу, чья жена была моей хорошей приятельницей, стал Олиным доктором на последовавшие десять лет. Две незамужние сестры стали неотъемлемой частью нашей жизни: они советовали мне по хозяйству, обожали Ольгу и проводили с нею множество часов бесплатно, для собственного удовольствия. Я обходилась теперь без садовника и научилась косить газон автокосилкой. И когда годом позже радио и газеты обсуждали наш конечный легальный развод, решенный судом Аризоны, я ходила по саду за своей косилкой, заглушая ее грохотом свои чувства и обиду. Косилка помогала во многих случаях. Все забывается, когда косишь газон.

По субботам вся наша улица Вильсона грохотала, все подстригали свои лужайки. Ольга тем временем сидела под деревом в манежике, а позже — в песочном ящике. Я купила ей затем металлические трапеции для лазанья и гордилась тем, что сама собрала сложный «агрегат». И маленькие качели были повешены на сук старой большой яблони.

По старой российской традиции я полагала, что надо рано начинать с иностранными языками — я начала мой немецкий в четыре года от роду. Но те дни с гувернантками и домашними учительницами ушли в прошлое: мои старшие дети сразу пошли в школу в Москве, как и все. Никакого выбора там нет: все идут только в государственную школу, с государственной программой, в государственные ясли и детские сады…

Совершенно естественно, что в моей новой жизни в мире свободного выбора я стремилась избежать всего государственного, всего, что контролируется правительством, и стремилась, прежде всего, к частным школам — благо я могла тогда платить за них. Вскоре пришлось отказаться от всякой мысли о гувернантке-француженке, так как это было доступно только очень богатым людям в Америке, а я не была в их числе. Но я не разделяла увлечения моих соседей общественными школами, «общественной ответственностью» и стремлением «получить все от общества» там, где это касалось детей. Я знала уже, что отдам Ольгу только в ту самую католическую школу Святого Сердца, которую я видела несколько лет тому назад в Принстоне. Пока она была еще мала для школы.

Как всякий американский ребенок, она проводила много часов перед телевизором, и детские программы были, действительно, очень хороши. Телевидение стало моим большим помощником. Такие программы, как «Соседи мистера Роджерса» и «Улица Сезаме» помогли Ольге стать, как все дети, и очень способствовали ее развитию. Это было как раз то, чего я так хотела! Я никогда не научила ее ни слову по-русски, пока мы жили в США и в Англии, и она чувствовала себя стопроцентной американкой, без эмигрантского «расщепления личности».

Английский алфавит она выучила при помощи телевидения, которое также проводило игры, снабжало ее смешными историями, учило элементарной вежливости и поведению, рассказывало о мире. На этой ранней ступени телевидение было нашим хорошим другом и учителем, еще не врагом! Это был лучший бебиситтер: иначе я не смогла бы отойти ни на минуту от ребенка. Постоянных нянек я твердо решила не нанимать, чтобы девочка росла со мною, и всегда помнила бы детство «с мамой», — то, чего не было у меня.

Образовательные программы для самых маленьких мы смотрели вместе, телевизор был в ее детской, она даже ела, глядя в телевизор — как все американские дети. По вечерам, когда она засыпала в своей спаленке наверху, я усаживалась, смотря допоздна старые классические фильмы Голливуда, или прекрасные работы английского Би-би-си. Это было все так непохоже на воспитание моих детей в Москве! Они проводили много времени с няней, которая могла в лучшем случае читать им вслух или играть с ними.

Ольга была куда более независимой и сильной с самого же начала, чем они. Прежде всего, она никогда не оставалась сидеть дома, и с ранних дней сопровождала меня повсюду. Вэс и я взяли ее в ресторан с нами, когда ей был всего месяц: она спокойно лежала на коленях у отца. Позже мы всегда брали ее с собой в ресторан «Спринг-Грин» — предмет гордости Вэса, участвовавшего в постройке этого здания, спроектированного Райтом. Тут она оставалась в своем пластмассовом «сиденье», поставленном на свободный стул. Она путешествовала самолетом и машиной и любила компанию чужих людей, всегда улыбавшихся ей. В супермаркетах она всегда была со мною, сидя на тележке для покупок — как это делают американские дети. Затем пришло телевидение, потом ясли и детский сад… Ее детство было куда интереснее и многообразнее, чем детство, например, моего сына, просидевшего все первые семь лет на даче со старой малограмотной нянькой.

В два с половиной года Ольга пошла в ясли при пресвитерианской церкви в Принстоне. Матерям разрешалось помогать учителю, водить малышек в уборную — они все еще носили «памперс» — специальные бумажные пеленки, которые выбрасывались, а не стирались. Атмосфера американских ясель, лишенная какой бы то ни было дисциплины в ее первоначальной форме, была новостью для меня: но я понимала, что мне тоже надо переучиваться, если я хочу растить дочь по-американски.

В те годы нас нередко посещали в Принстоне тетка и дядюшка Оли — мистер и миссис Хайакава. Дядя Сэм (как его на самом деле звали) обожал Ольгу и называл ее «своей маленькой подружкой». Оба они отлично понимали, почему я оставила Талиесин, и заверяли меня, что Ольга и я «всегда останемся членами семьи», что бы ни случилось.