Павел Мурузи - Александра Федоровна. Последняя русская императрица

Петербургское общество сходило от этих балов с ума, высший свет ими гордился, так как они просто поражали своим великолепием всех иностранцев. Тот, кто побывал на них хотя бы разок, мог ходить с высоко поднятой головой…

Все эти шумные праздники служили еще и средством наказания, — ведь по общественному статусу о тех или иных судили по количеству полученных теми или другими приглашений. Тайно, шепотком, но поголовно, все эти дамы из аристократической среды, осуждали иностранную принцессу, которая явилась сюда в их страну за короной, и теперь мешала им всем беззаботно отдаваться любимым развлечениям. Разумеется, сама Александра ничего не запрещала. Но ее поведение, ее нелюбовь к танцам и всевозможным светским раутам вызывала у многих разочарование и недовольство.

Александра, конечно, ничего не отменяла, но отчетливо давала всем понять о своем пристрастии к куда более серьезным развлечениям и торжествам. Они с мужем отдавали предпочтение театральным вечерам, и зима 1895 года была вся посвящена театральным спектаклям в частном дворцовом театре. Именно они, эти спектакли, позволяли судить об увешанных медалями богатых бездельниках и осыпанных драгоценностями богатых бездельницах, об их интеллектуальном уровне и «оригинальности», когда они получали от церемониймейстера заветную блестящую, глянцевую карточку — приглашение в театр.

Одна княгиня говорила другой:

— Лидия, в будущую среду я не пойду в театр! Какая ужасная скука, дорогая! Дают трагедию Расина, французскую, но тем не менее, трагедию… Она мне явно действует на нервы…

— Уж лучше бы она проявляла свой вкус к оперетте, право, не знаю, — подхватывала подруга с презрительным видом, скорчив недовольную гримаску, — такому знатоку с таким вкусом уж лучше просидеть весь вечер в трактире, чем в партере императорского театра.

Мужчины старались перещеголять друг друга. Граф Маслов признавался:

— Она даже не умеет вести «Полонез». Вспомните, с каким блеском это делала наша горячо любимая государыня, — Мария… Ах, что там говорить! Какой славный вход, какое изящество, какая легкость, воздушность шага, а этот танец с шалью, — никто так больше танцевать его не будет… сегодня все утрачено… Эта маленькая немка, которая кичится своим английским воспитанием, вздумала нас всех учить…

В неприятных для Александры беседах кампания ее повального унижения продолжалась, и все больше приглашенных отказывались от билетов в театр по самым непредвиденным предлогам.

Александра только недоуменно качала головой:

— Кажется, нашим подданным не нравится комедия!

Министр двора князь Сергей Трубецкой вежливо поклонился:

— Вашему величеству, лучше меня известно, какое важное место в календаре развлечений и праздников занимают дворцовые балы…

— От такого количества танцев у меня кружится голова… А разве я не открывала в начале года первый из таких балов…

— Да, на самом деле, Ваше величество…

— Кажется, император со мной открыл первый тур «Полонеза». За мной следовала Ее королевское высочество инфанта Эвлалия, а в третьей паре танцевала жена английского посла… Я пообещала танцы двум Их превосходительствам, — французскому послу Палеологу и послу турецкому. Разве вам этого мало?

Князь Трубецкой снова низко поклонился:

— Ваше величество сами могут судить об этом. Но мне хотелось бы ради истины заметить, что так много придворных дам выражают горячее желание возобновить подобные бальные вечера…

— Могут танцевать сколько угодно и без меня. Коли они к этому привыкли. Прежде, сиятельный князь, мне следует следить за своим слабым здоровьем, да и вообще, — я отдаю предпочтение театру. Кстати… не забыли вы направить еще одно приглашение мадам Режан, — пусть приедет из Парижа, продемонстрирует нам свое дивное искусство. Императору так хочется вновь увидеть ее в «Сапфо», она так хорошо играет эту роль. Подготовьте Михайловский театр к ее будущим гастролям. Пригласите всех наших общих знакомых. Те, кто откажутся и не придут, лишат себя такого исключительного удовольствия. Слабо улыбнувшись, кивком своей гордой головы она дала понять министру двора, что он свободен.

А тем временем при дворе, в близлежащих дворцах, продолжали распространяться тревожные слухи о намерении императрицы отказаться от слишком многочисленных бальных вечеров в пользу театральных представлений, причем опере и балетам отдавалось явное предпочтение.

А злопыхатели только усердствовали!

Графиня Шереметева говорила тихим голосом:

— Ну и что здесь удивительного? В темной ее ложе не видно будет ее нарядов. Она ведь совсем не умеет одеваться…

— Да, какая жалость! Как ей не стыдно. Ведь государыня…

В разговор вступила Ольга Нарышкина:

— Конечно, наряды у нее хороши, но нет утонченности, изыска… Известно ли вам, что она сама рисует свои платья и при этом требует, чтобы портнихи строго следовали всем ее малейшим указаниям. Ничего нельзя изменить! Ни малейшей детальки…

— В этих германских княжествах все только и думают об экономии, — фыркнул молодой барон Сивере, который был просто счастлив вставить и свое словечко…

— Какие смешные у нее претензии! На последнем балу, моя дорогая, представьте, у нее был шлейф вишневого цвета. Какой гротеск! Поневоле начнешь вспоминать очаровательные туалеты нашей дорогой Марии Федоровны! Как давно мы ее уже не видели во время большого выхода на крыльце большой дворцовой лестницы…

— Сегодня кажется, что мы возвращаемся к мастерству неумелых портних, которым только и шить форму для детей-сирот в наших школах! — высказалась еще одна добрая душа из высшего общества.

Послышался злобный смешок, и в завершение тайного сборища все его участники потянулись за чашкой чая…Перед самым окончанием зимы Александра заболела корью, и в результате два запланированных больших бала были отменены, вызывая негодование всего высшего общества.

Злословие в ее адрес усилилось. Одна графиня жаловалась, что гордыня государыни поражает воображение и по этому поводу тихо произнесла поговорку, которая когда-то была очень модной в Варшаве:

— Когда пьет Август, в Польше — похмелье!

Говорили, что всего несколько ее улыбок смогли бы соблазнить всю эту галерею придворных льстецов, которых ничего не стоило подкупить с потрохами!

Но врожденная прямота Александры, ее строгое воспитание, привычка действовать при любых обстоятельствах с предельной искренностью, не позволяли ей идти на уступки такого рода. Она, конечно, не могла скрывать своего нерасположения к этому разноголосому оркестру, в котором скрипка каждой, и еще больше — каждого, была настроена на выражение презрения к ней.