Вадим Делоне - Портреты в колючей раме

– Слушай, парень! Если что приключится, можешь надеяться на то, что моя душа и финка тебя поддержат. Я же за отказ от этих маршей здесь очутился. Что же мне – опять в ногу шагать. Ты, можно сказать, за меня с козырей зашел. Постановил эту мразь блатную на линию огня вывести, а то ведь они только на словах принцип держат. А я сюда без всякого толку залетел – забрали в нашу доблестную армию, ну и стали измываться кто как может. За любую провинность клозеты чистить посылали, только я отказывался и все больше на гауптвахте отсиживался, то же, примерно, что и здешний карцер. Ну а в перерывах перекурить малость. Я не барыга, не торгаш, но травку для себя и для других всегда раздобыть умел. Анаша или планчик – лучшее дело после маяты, после кандеев, ну на сем и подловили, загнали в штрафной батальон. А там уж раз по десять в день заставляли за минуту то раздеться, то одеться по всей форме. По ночам гоняли акробатические этюды на снегу выписывать. Особенно капитанишка один выдрючивался. Я так прикинул, что лучше лагерный срок, чем еще год по ночам гимны завывать и самого себя на снежном паркете калечить. Ушел в самоволку. Долго поджидал капитана у магазина, знал, что непременно придет нажираться на кровные наши денежки, которые ему ребята за пять минут отдыха отдавали. Ну подождал, пока натрескается, курнул травки, сплюнул чинарик на порог и пару раз развернул его головой к стенке. Так же, как он наш строй окриками от стены до стены гонял. Могли бы, конечно, и к высшей мере приговорить, плюнуть, дунуть и пустить в распыл, смести со свету. Но капитан был пьян, а вольные из магазина крепко стояли на том, что он первым на меня бросился. Капитан-то мой и над вольными имел обычай потешаться. Да из-за баб на него в обиде были местные, он баб не то что пользовал особенно – кишка тонка, а так, больше срамил. А я с местными иногда травкой делился, так что народ за меня рогами уперся – не виновен, дескать, сам капитан куражился и оружием размахивал. Отделался пятью годами…

– Постой, постой, – оборвал я его, – а в армии-то тебе сколько оставалось лямку тянуть? Ты, вроде, год, говорил, оставалось?

– Лучше здесь пять лет мыкаться, чем чехов танками давить или над самим собой под дудочку куражиться, – заметил Коля. – А если травка понадобится в качестве стимула к стихосложению и для спасения от голодухи, ты только дай знать – для тебя всегда найдется.

Травка на лагерной зоне – легкая эйфория, но я лишь пару раз попросил на закрутку. Я знал, чем это может кончиться. И так, когда выпадали дни без традиционного чифира, казалось, что уже не сможешь больше пошевелиться, в висках звенело и гудело, а тут еще травка… Я отказался от Колиного предложения. Он прекрасно понял мой страх:

– Ты прав, землячок, за мной и так ворох бумаг по всем этапам провезли, наркоман, да и только – одно слово, ну да эту бумагу на раскрутку только можно пускать. Что ж им каждым из нас с утра до ночи заниматься. Посадят, наверное, снова, как на волю выйду, ну а до воли далеко. С тобой – другое дело. Я знаю, что не боишься с нар не встать, если вечером лишка двинул, а утром ничего не достать, чтоб душа к родным баракам и окрестным полям вернулась, – это тебя не беспокоит. Я знаю, чего ты боишься: пошлешь кого-нибудь достать травки, чтобы вытащить сердце, как бадью из липкого засохшего колодца, а на тебя донесут тут же. И разом новый срок припаяют и наркоманом объявят повсеместно.

Нам-то легче, особенного к нам интереса начальство не проявляет, так, поиздеваются вволю и катись к едрени матери, а у тебя – другое дело. Ты даже на травке запретной отдохнуть не можешь – заштампуют. Ты же, не как я, в пивнушке чинам нашим в морду плюнул, а на самой Красной площади. Не дадут они тебе передохнуть и закурить…

– Много здесь на зоне тех, кто прямо из армии к нам угодил, как ты, Коля?

– Как я, не так уж много. Я-то все рассчитал. Погибать – так под блатную музыку или цыганские романсы лучше, чем под «Партия – наш рулевой». Да мне и не то чтобы отомстить хотелось. Мстят-то тем, кого равными себе считают. А это разве равные! С такими что же делать – не яд же им в бокал подливать, не стреляться же с ними на дуэли. Пару раз шлепнуть по морде – и весь разговор. Я же тебе говорил – барыгой не был, травку добывал не только для себя, но и для друзей. Это уж мое дело, как добывал, но помимо травки и книги доставал запрещенные, хоть и на юге жил, в Ростове, а не в Москве. Этого у меня до сих пор не отняли. Все хранится, где надо. Будь спокоен, такое есть, что, если придется на воле свидеться, может, попросишь почитать. А вот это видел? – Он вытащил из кармана аккуратную глянцевую открытку. – Кто такая, не знаешь?

– Трудно сказать, – усмехнулся я, – мне некогда на свободе было следить за всеми успехами западной кинопродукции. Актриса какая-то.

– Вот, политик, – без всякого торжества в голосе сказал Коля, – я даже тебя выкупил, даже ты не понял, что к чему. Я и в армии, и здесь гоню одно и то же, когда ее очередной раз у меня на обыске отбирают – мол, фотография западной артистки, выпущенная по спецзаказу Мосфильма, требую вернуть. Сотни жалоб исписал, но фотографию все же каждый раз возвращали… Никакая это не актриса, а пацанка моя, девчонка, которая со мной еще до армии жила. Меня за нее в армию и закатали, хотя я на время на воензавод пристроился, чтобы от шагистики освободили. Броню дали, очень уважали за умение одну клемму к другой припаять.

– Пишет? – спросил я. Фотография была и вправду изумительной – глаза в поволоке слез, тонкая рука, казалось, и на снимке вздрагивает…

– Пишет, даже весьма залихватски, форменная актриса. Впрочем, тут я не прав, актрисы, кажется, не очень в писанине разбираются, больше в манерах. Ну да не в этом дело, четвертый год пишет, умоляет, чтобы на помилование просил. Папашка ее – большой чин в ростовской партийной кодле. Он-то как раз меня и отправил побрить и на доблестные марши велел загнать, зная, что дочка с таким подонком, как я, связалась. И не просто связалась, а вроде как любовь. Этого уж он никак перенести не мог. А дочурка его, как была в слезах, так по сей день в слезах и осталась. Донимает папашку – освобождай, мол, «милого друга», а то худо будет. Короче говоря, обычная истерика. Но у нас ведь не времена Ги де Мопассана. Девочка моя клянется верой и правдой, – вернешься, мол, на волю, папаня тебя пристроит. А куда он пристроить меня может, кроме как в ту же контору, где с утра до ночи надо изречения Маркса вслух произносить. А я лучше от нехватки курева или иного поддержания души на соответствующей высоте подохну, чем от этих мутных речей. Головой-то я могу в омут, только в чистый… Ну а что до любви – все пустой разговор. Вот и тебя не прошу балладу написать, она и так вроде предана, как та Елена Парису. Только много войны, а толку мало.