Мария Куприна-Иорданская - Годы молодости

По финскому обычаю я предложила гостям после закуски тодди — горячий кофе со спиртом. Все приветствовали этот напиток.

— Знаете, Мария Карловна, нашего полку прибыло. Григорий Спиридонович теперь заправский литератор, сотрудник «Русского слова». Так-то, батя, за твое здоровье! И в честь его вспомним нашу застольную семинарскую песню, — предложил Скиталец и затянул:

Аристотель о-оный,Мудрый философ…Продал пантало-о-ныЗа сивухи штоф…

Глава XIX

У Ростовцевых. — Воспоминания о поездке по Оке в имение Рукавишниковых. — Подвязье. — Мировой судья К. Е. Ромашов.

Александр Иванович всегда обедал дома и старался не опаздывать. А если иногда и запаздывал, то ненамного, и в этих случаях приводил с собой кого-нибудь. Однажды Соня Ростовцева позвонила мне по телефону. Она сообщила, что у ее родителей собралась целая компания приехавших на несколько дней в Петербург, нижегородцев.

— Если вам будет приятно с ними повидаться — вспомнить лето, когда вы гостили у нас на даче около Нижнего, то приезжайте скорее.

Летом 1899 года по дороге из Крыма я месяц прожила на даче у Кульчицких под Нижним Новгородом («Щелоков хутор»). Соня тогда еще не была замужем, и мы очень весело проводили время. Ежедневно из города приезжали гости, устраивались поездки на пароходе по Волге и Оке, пикники. В числе Сониных поклонников имелся пароходовладелец Петр Алексеевич Корин, поэтому мы без стеснения завладели 29-го июня, в день Петра и Павла, его пароходом и отправились в трехдневную поездку по Оке. С нами поехал отец Сони Михаил Францевич, мировой судья К. Е. Ромашов, громадного роста; владелец парохода П. А. Корин, который был Ромашову по плечо, еще несколько человек и Вячеслав Рукавишников — младший сын нижегородского миллионера С. М. Рукавишникова.

В ста верстах от Нижнего по Оке, в Подвязье, находилось имение Рукавишниковых. Курс держали на Подвязье…

Через несколько часов мы сошли с парохода и веселой шумной компанией направились через великолепный парк к громадному двухэтажному дому с колоннами.

— А где Иван? — спросил Вячеслав Рукавишников сестер, которые вышли нам навстречу.

— Иван с утра куда-то ушел, — ответила одна из них.

Перед чаем гости разбрелись по парку. Мне хотелось посмотреть общий вид сверху, и я поднялась на второй этаж.

В конце очень широкого коридора с большими окнами дверь в одну из комнат была полуоткрыта. Я заглянула в нее. Перед мольбертом с кистью в руке стоял высокий молодой человек, в белой блузе.

Я вошла в комнату и остановилась перед картиной. Художник не обратил на меня никакого внимания.

Нижняя часть холста была покрыта красными и зелеными мазками. Среди зелени лежало очертание нагого тела в лиловых тонах.

— Вот гадость, — сказала я.

Почему? — спросил художник, не оборачиваясь.

— Где вы могли видеть такое лиловое чудовище? Ведь это, кажется, женщина?

— Да, женщина.

— И вся картина мазня!

— А вы зачем здесь?

— Осматриваю дом.

— А потом?

— Потом пойду вниз пить чай.

Молодой человек отошел на несколько шагов от мольберта и, любуясь своим произведением, продекламировал:

— Лиловая женщина и белая девушка (я была в белом платье). Белая девушка и лиловая женщина. Пойду за белой девушкой вниз пить чай!

Так познакомилась я с поэтом и художником Иваном Сергеевичем Рукавишниковым.

После чая мы гуляли по роскошному парку, а за обедом началось чествование Петра. Настроение у всех было игривое, и Константин Ефимович Ромашов, шутя, публично сделал предложение Соне. Никто не возражал.

Иван Сергеевич подхватил эту шутку и предложил руку и сердце белой девушке. Его выбор все тоже одобряли.

Веселье продолжалось и на следующий день на обратном пути. К нам присоединились и братья Рукавишниковы.

Увидев на высоком крутом берегу церковь, кто-то подал мысль неотлагательно обвенчать обе пары. Петр Корин и Вячеслав Рукавишников должны были отправиться к попу на переговоры. Но Михаил Францевич Кульчицкий успел их остановить.

У Кульчицких я застала несколько человек, которых еще раньше встречала у Короленко: председателя земской управы Кильвейна, старика-нотариуса Ланина, у которого в свое время письмоводителем был А. М. Пешков. Горький посвятил ему один из томов своих сочинений. Приехал и бывший претендент на Сонину руку, нижегородский домовладелец и мировой судья Ромашов, и человек пять из молодежи, родные и двоюродные братья, — все Рукавишниковы.

Старшее поколение в гостиной вело какие-то деловые разговоры, а мы собрались в Сониной комнате и вспоминали приключения во время поездки по Оке. Время летело незаметно, и когда я спохватилась, что пора домой, то оказалось, что уже седьмой час. Я забеспокоилась: вдруг Александр Иванович пригласил кого-нибудь к обеду, а меня еще нет. Выйдет неловко, и я поспешила домой.

У нас в столовой никого не было, но стол был накрыт. Я заглянула в комнату Александра Ивановича — там было пусто. Но когда я открыла дверь в нашу спальню, то увидела Александра Ивановича, который сидел боком у моего письменного стола и даже не повернул голову в мою сторону. Со стола был сброшен на пол его большой портрет, рамка была разбита, портрет залит чернилами, а хорошая фотография, сделанная в Коломне зятем Александра Ивановича С. Г. Натом, была разорвана в клочки. Металлическую пепельницу, которая стояла у меня на столе, Александр Иванович мял в руках, вдавливая ее высокие края внутрь. Пепельница была массивная, и было заметно, что, несмотря на большую физическую силу, эта работа давалась ему нелегко.

От изумления я остолбенела. Он не произносил ни слова.

— Саша, что за погром? Что случилось?

— Где ты была? — отрывисто спросил он.

— Я была у Сони и засиделась у нее…

— Ага… Засиделась… Там был, конечно, Сонин родственник, гвардейский офицер… Соня мне рассказывала — раньше он за тобой ухаживал.

— Что за вздор, никакого там офицера не было, а были приезжие нижегородцы. Ты же знаешь, что четыре года назад я гостила у Кульчицких в Нижнем…

— Ах, вот как, нижегородцы… А кто там был?

— Могу тебе перечислить, но ведь ты никого из них не знаешь. Были старики-нотариусы, а из молодежи Рукавишниковы и бывший Сонин поклонник Ромашов — он теперь уже женат.

Александр Иванович внезапно поднял голову, уставился на меня и, еще продолжая держать в руках изуродованную пепельницу, переспросил:

— Кто, кто?