Владимир Чернов - Искушения и искусители. Притчи о великих

Добыча не появлялась, утомленные охотники разбрелись по соседям, где и заночевали. Утром стало очевидно, что засада не удалась, жертва не явилась, в бледном свете отверстой двери отчетливо обозначалась сторожевая нитка. Невыспавшиеся ловцы, срывая препоны, побрели к своим лежбищам и! — единый крик исторгся из грудей — они увидели в углу, на самой дальней кровати, невредимое, неведомым и невероятным способом одолевшее все преграды, отлавливаемое ими бессовестное животное. Оно смирно посапывало.

Вопль разбудил мальчика, который с ужасом на толстых мордасах взирал на вдруг окружившую его вакханалию. «Он вляпался по уши, — кричали, указывая на него пальцами, друзья, — и уже начал летать! Перед нами конченый человек! Ты можешь не объяснить, а просто осознать, как ты просочился?» Мальчик отвечал, что, может, и ничего странного в том нет. Возвращаясь несколько поздно, он обнаружил на пути своем неожиданную нитку и, не желая нарушать чьих-то планов, встал на четвереньки и пошел к себе в угол.

Счастливы простодушные, они не знают преград. Простодушны счастливые, ибо у них есть крылья, а мир с готовностью меняет обличья, выполняя их прихоти. А что ему остается делать? Ничего ему не остается, потому что мальчик и девочка, которые до того просто жили, встретились вдруг на улице, и все, что было, закончилось, а все, чего не было, началось.

Впрочем, сказать встретились — было бы не совсем точно. Это девочка увидела мальчика. И она сразу поняла, что, если вот сейчас промедлит, он пройдет мимо, даже не разглядев ее. Мимо пройдет тот самый ребенок, большой, толстый и близорукий, который один был ей нужен. Чтобы опекать его, защищать, одевать, раздевать, умывать и возиться с ним.

Нет, она помнила, конечно, что все мужчины — как дети. Но ей они такими вовсе не казались, потому что сами готовы были тешить ее. А она была к этому совершенно не готова. Она приучилась платить вперед, и тут уж ничего не поделаешь. А у мальчика на лбу было написано предназначение стать чьим-то баловнем, чьим-то несчастьем и счастьем, и потому у девочки просто не было выбора.

Боже мой! Если бы мальчик, стоик с комплексом неполноценности, панически дрожавший от единой мысли о заведомых провалах в отношениях с эмансипированной половиной человечества, мог представить себе, что девочка, такая как эта, предназначенная неведомо галантному, киноудачливому юниору в сертификатных одеждах, повернет в его сторону надменную свою головку, — он не остался бы на месте действия ни секунды, он бежал бы от очевидности унижения. Но поскольку представить себе этого он не мог, он остался.

И тотчас же перед ним возникло ее лицо. Что-то дрожало в нем. И стало поздно бежать. И они пошли, держась в полутора метрах друг от друга, разделяемые прохожими, которым сразу же становилось ясно, что тут происходит. Но им-то двоим совершенно ничего не было ясно. И прежде всего — что делать теперь друг с другом. И тогда девочка шагнула в подъезд.

Ну конечно, в подъезд. Видите ли, у нее было прошлое.

Когда ей случилось двенадцать лет, мама и папа собрали сонм гостей, и она, лежа в спальне, слушала, как сонм яростно празднует ее день рождения. Вечно простуженный, шмыгающий носом, хронически голодный поэт, существо трогательное и нежное в трезвом виде, но агрессивное и даже опасное в пьяном, читал стихи о том, как матушка ждет его в своем развалившемся деревенском доме, как светла его горница, оставленная навсегда, и как мать тронет его рукою, когда он вернется. Но даже девочка знала, что никакой матери нет, она родила его и умерла, а он как-то выжил, побираясь меж людьми. И от нестерпимости этого обмана она плакала, а он, выпив, пел уже матерные частушки, подыгрывая себе на гармошке.

И тут в спальню забрел заблудившийся пьяненький режиссер, который снял летом маму и саму девочку в крохотных рольках в своей длинной картине. Он ткнулся в ее мокрую подушку и сам вдруг заплакал и сказал, что весь его огромный фильм только что зарубили к чертовой маме и что все кончено. Жизнь завершилась. Мокрая щеточка его усов все касалась девочкиной щеки, и она обняла его и гладила по волосам. Он начал ее целовать. Она отвечала. И ощутила вдруг в себе эту неведомую ей, острую нежность к мужчине, который нуждался в ней и в ее нежности.

То есть у девочки было кое-что в запасе. Она знала, что такое внезапный ночной роман. Во всяком случае, знала, как целоваться. И потому они свернули в ближайший подъезд.

Потом они встретились снова и снова, как заговорщики, нырнули в теплую тьму и беззаконие чужого парадного.

Они бежали, задыхаясь, на третий этаж и где-то на полувздохе, на полушаге уже целовались и разговаривали. Все вместе. О чем они говорили? Ну, это нельзя рассказать. Вы сами-то помните, о чем говорили между поцелуями? Впрочем, они наделяли друг друга отсутствующими качествами.

У девочки, например, не оказалось классического музыкального слуха. Видимо, ей в свое время наступил на ухо медведь. Но она непрестанно мурлыкала всяческие мелодии. И мальчику нравились они безмерно. Он видел в вольности нарушения ею гармонических начал остроумие и озорство, а причудливая дисгармония и диссонансы ее музыкальных решений наводили его на мысль о несомненной творческой ее одаренности. Любовь, видите ли, слепа.

Любовь, сказал я? Да, по-видимому, это настала любовь, одна из многих настающих на земле.

Ах, начало любви! Это землетрясение! Это совсем не то, что конец любви, когда выныриваешь из пены волшебного сна и обнаруживаешь, что лучше не заглядывать в зеркало. У, какая морда! Тьфу! Тело совершенно не гнется и не хочет гнуться, подлец. Проволока, из которой ушел ток. Валяется тут, в углу. Ах, конец любви совсем не то, что начало.

Начало — это бицепсы, роса, сирень на велосипедном руле, ночные купания, гладкая кожа. Это звук трубы, от которого вздрагивают лошади, а всадники вытаскивают из ножен холодные синие шашки. Это предчувствие скачки по широкому полю, где в лошадином визге, в хлопьях пены и колючем запахе пота и крови разваливают друг друга на части потерявшие голову люди. И мерным, тяжким аккомпанементом все покрывает топот и храп.

Сколько ж с тех пор воды утекло!.. И Девочка стала другой.

Как я ей дал по глазу, она покрылась мелкой рябью. Мелкой зыбью. Это просто чудеса, встали дыбом волоса. Легла. Она как озеро лежала, стояли очи, как вода.

Явление второе. Те же и Мама. Входит Мама. Мама: «Что вы наделали?!»

Старушко дряхлое мое. С голубыми волосами. Пятнадцатый век. Жирофле-Жирофля. Кудряшечки, как у кэрри-блю-терьера. Любимица публики. Стучит костяной ногою, берет верхнее си — и на меня. Я говорю: «Мама! Я — контровик. Когда я вижу кулак, у меня рука идет на опережение». Не слышит. Не внемлет. Входит в ближний бой. Проводит серию по корпусу, выше не достает, но подпрыгивает и — прямой правой — в глаз! Отличный удар! Как молотком. Но раскрывается. Эх! Одна нога была у ней короче. Другая — деревянная была. И ничего не могу поделать, увожу свою правую, уже на излете увожу, и не успеваю: хряп! Аут. Бросает перчатки, валится в кресло. Победа присуждается мне за явным преимуществом. Я — Чемпион Мира По Драке С Мамой Любимой Девушки. Вот как… ребята.