Милован Джилас - Беседы со Сталиным

– Это не так! – закричал Сталин. – Вы совсем не консультируетесь. Это у вас не ошибка, это ваша политика – да, ваша политика!

Кардель, которого так оборвали, замолчал и уже не отстаивал свою точку зрения.

Молотов взял лист бумаги и зачитал выдержку из югославско-болгарского договора о том, что Болгария и Югославия будут «работать в духе Организации Объединенных Наций и поддерживать все действия, направленные на сохранение мира и против всех очагов агрессии».

– Что это значит? – спросил Молотов.

Димитров объяснил, что эти слова означают солидарность с Организацией Объединенных Наций в борьбе против очагов агрессии.

Вмешался Сталин:

– Нет, это превентивная война – банальный трюк комсомола; дешевая фраза, которая только льет воду на вражескую мельницу.

Молотов вернулся к болгаро-румынскому таможенному союзу, подчеркнув, что это – начало слияния двух государств.

Сталин вмешался с замечанием о том, что таможенные союзы вообще нереалистичны. Поскольку дискуссия опять несколько стихла, Кардель заметил, что некоторые таможенные союзы показали себя на практике не такими уж и плохими.

– Например? – спросил Сталин.

– Ну, например, Бенилюкс, – осторожно сказал Кардель. – Здесь объединились Бельгия, Голландия и Люксембург.

Сталин:

– Нет, не Голландия. Только Бельгия и Люксембург. Это – ничто, незначительно.

Кардель:

– Нет, Голландия тоже входит. Сталин упрямо:

– Голландия, нет.

Сталин посмотрел на Молотова, на Зорина, на остальных. У меня было желание объяснить ему, что слог «ни» в названии Бенилюкс происходит от Нидерландов, то есть от первоначального обозначения Голландии, но, поскольку все молчали, я тоже промолчал, и поэтому так и осталось, что Голландия не входит в Бенилюкс.

Сталин вернулся к координации экономических планов между Румынией и Болгарией:

– Это бессмысленно, потому что вместо сотрудничества скоро возникнет ссора. Объединение Болгарии и Югославии – это другое дело – здесь много сходств, давних чаяний.

Кардель указал, что в Бледе было также решено постепенно работать в направлении создания федерации между Болгарией и Югославией, но Сталин вмешался и уточнил:

– Нет, немедленно – к завтрашнему дню! Сначала следует объединиться Болгарии и Югославии, а позднее к ним присоединится Албания.

Сталин затем обратился к восстанию в Греции:

– Восстание в Греции должно быть свернуто. Вы верите, – обратился он к Карделю, – в успех восстания в Греции?

Кардель ответил:

– Если не усилится иностранная интервенция и не будет допущено серьезных политических и военных ошибок.

Сталин продолжал, не обращая внимания на мнение Карделя:

– Если, если! Нет, у них совсем нет перспектив на успех. Вы что думаете, что Великобритания и Соединенные Штаты – Соединенные Штаты, самое могущественное государство в мире, – позволят вам разорвать их линию связи в Средиземном море! Чепуха. А у нас нет военно-морского флота. Восстание в Греции должно быть остановлено, и как можно скорее.

Кто-то напомнил о недавних успехах китайских коммунистов. Но Сталин оставался непреклонен:

– Да, китайские товарищи добились успехов, но в Греции совершенно другая ситуация. Там напрямую вовлечены Соединенные Штаты – самое сильное государство в мире. Китай – это другой случай, отношения на Дальнем Востоке другие. Правильно, мы тоже можем делать ошибки! Когда закончилась война с Японией, мы предложили китайским товарищам достигнуть согласия в отношении того, как можно добиться временного соглашения с Чан Кайши. На словах они с нами согласились, а на деле, когда вернулись домой, поступили по-своему: они собрали силы и нанесли удар. Было продемонстрировано, что правы оказались они, а не мы. Но Греция – это другой случай, мы не должны колебаться, давайте положим конец греческому восстанию.

Даже сегодня мне не ясны мотивы, которые заставляли Сталина идти против восстания в Греции. Может быть, он рассуждал, что создание на Балканах еще одного коммунистического государства – Греции – в условиях, когда даже другие не были надежны и подчинены, едва ли может отвечать его интересам, не говоря уже о возможных международных осложнениях, которые принимали все более угрожающие очертания и могли если не втянуть его в войну, то поставить под угрозу уже завоеванные позиции.

Что же касается усмирения китайской революции, то здесь он, несомненно, руководствовался своим оппортунизмом во внешней политике, но и не исключено, что он предвидел будущую опасность для своей собственной работы, для своей собственной империи со стороны новой коммунистической великой державы, особенно потому, что не было никаких перспектив внутренне подчинить ее. В любом случае он знал, что каждая революция просто в силу своей новизны становится также отдельным эпицентром, формирует свое собственное правительство и государство, и именно этого он опасался в случае с Китаем. Тем более, что речь шла о феномене, который был столь же значителен и важен, как Октябрьская революция.

Дискуссия начала утрачивать накал, и Димитров упомянул о развитии дальнейших экономических отношений с СССР, но Сталин опять оборвал его:

– Об этом мы будем говорить с объединенным болгаро-югославским правительством.

На жалобу Костова, касающуюся несправедливости соглашения о технической помощи, Сталин ответил, чтобы он представил бумагу – «записочку» – Молотову.

Кардель спросил, какую следует занять позицию в отношении требования итальянского правительства о том, чтобы Сомали была передана под его опеку. Югославия была не склонна поддерживать это требование, но Сталин имел противоположную точку зрения, и он спросил Молотова, может ли быть дан ответ на этот счет. Он мотивировал свою позицию так:

– Когда-то короли, когда они не могли прийти к согласию в отношении награбленного добра, отдавали спорные территории своему самому слабому вассалу, чтобы они могли отхватить их у него позже в какой-нибудь подходящий момент.

Незадолго до конца встречи Сталин не забыл замаскировать действительность – свои требования и приказы – Лениным и ленинизмом. Он объявил:

– И у нас, учеников Ленина, тоже были расхождения с самим Лениным, и даже по каким-то вопросам мы ссорились, но потом все это мы обговаривали, определяли наши позиции – и шли вперед.

Встреча продолжалась около двух часов.

На этот раз Сталин не приглашал нас на ужин к себе домой. Должен признаться, что из-за этого я ощутил какую-то печаль и пустоту, настолько во мне все еще была сильна человеческая, сентиментальная привязанность к нему.

Я ощущал холодную пустоту и горечь. В машине попытался выразить Карделю свое негодование от встречи, но, будучи подавленным, он дал мне знак оставаться спокойным.