Людмила Гурченко - Люся, стоп!
А вот и Голливуд. Вот часть улицы тридцатых годов вместе с машинами того времени. Вот часть ковбойской деревни. Вот часть джунглей, где, наверное, снимали всех «Тарзанов» разных лет. Все сохранено, все с учетом, все экономно. Чуть передвинуть дома, другие вывести, реклама, и — пожалуйста! Не надо ехать на край света в экспедицию.
Параллельно мысленно иду по «Мосфильму». Лучшие декорации уничтожались, списывались. Раритетные автомобили вновь и вновь разыскивались по частным лицам. Самые интересные костюмы вспарывались, перешивались, истлевали. А как мне интересно было увидеть костюмы из «Ивана Грозного» Сергея Эйзенштейна. Костюмы из «Войны и мира» Сергея Бондарчука. Да мои костюмы из «Идеального мужа» хотя бы. Художник по костюму Ганна Ганевская создала уникальные вещи. Где они? Как я однажды расстроилась, когда увидела в массовке девушку в моем платье. Я в нем пела «Песенку про пять минут». Оно облезло, увяло, потеряло свои блесточки.
Нет, не надо об этом думать…
Мы перелетали из города в город. Всё поперемешалось. Где день, где ночь? Где север, где юг? Где Америка, где Самарканд? Глобус крутился во всех направлениях, как и мы. Летим в самолете.
— Ну, Артур, how do you do?
— O, fine!
— А ты знаешь Апдайка?
— Нет. А кто это?
— Эх ты, Артур… Ну, Фолкнера-то ты уж должен знать.
— Фолкнер?
— Ну, «Деревушка», «Город». Ну, Джеферсон…
— Слышал. Но не читал.
— У-у, с тобой, Артуша, все ясно. А видел ты фильм «Великий Гетсби»? Ну, Роберт Редфорд, Миа Фарроу?!
Вот тут он оживился. Скотта Фицджеральда не читал, но видел в кино. Кино — это не книжка. Тут он напомнил мне моего папу: «Книги — то усе брех». Но папа часто мне рассказывал, что «Американская трагедия» Драйзера произвела на него неизгладимое впечатление.
«Читал усю ночь, от корки до корки, на смену у шахту проспав».
Ах ты, мой дорогой, дремучий папесик… Это был семьдесят девятый год. Журнал «Иностранная литература» — дефицит, подписаться нелегко. Советский человек, привыкший к запретам, не мог себе представить, как это не прочесть «Колеса» А. Хейли, «Кентавра», «На пропастью во ржи» Селлинджера… У многих листки из журналов приклеены в больших тетрадях. В «Иностранке» я открыла очень близкого для своей души и разума писателя Хулио Кортасара. Всего два рассказа — «Южное шоссе» и «Преследователь». Они меня просто взорвали. В «Преследователе» история о гениальном саксофонисте, которого преследует писатель. Рассказ посвящен музыканту-саксофонисту Чарли Паркеру. А я дома слушала его невероятные импровизации. Вот откуда эти гениальные сумасшествия.
Музыканту для того, чтобы взлететь, оторваться от быта, студии, окружения, чтобы остаться только с любимым инструментом — только с ним вдвоем на всем свете! — надо стать босыми ногами на землю. Ощутить ее, свои корни. Да разве можно понять, что нужно гению? Со стороны его существование, не знаю, может быть, как состояние внутри бетономешалки? Такого детального разбора неординарного внутреннего устройства человека творческого, как в рассказе у Кортасара, я не читала.
А сейчас, в 2001-м, иду вдоль книжных развалов. Есть всё. Что хошь, можешь прочесть. Из какой угодно области. Читай себе «в любую сторону своей души». Для любой души найдется любая книга. А что-то не читается. Сначала понахватали запрещенной литературы. Со страхом. А вдруг в тюрьму посадят за Солженицына? Да нет. Не садят. Наоборот. Читайте Ницше, «Майн кампф» Адольфа Гитлера. Гитлера! Страшно даже произносить. А можно. Я теперь даже не знаю… «Анна Каренина»? Банальный адюльтер. Вот он весь роман на нескольких страницах с яркими талантливыми картинками. Когда читать лирические отступления? Нет времени. Бежим, летим, нервничаем, думая, как заработать, как прожить. Сейчас американец Артур мне более понятен. А тогда…
— Ну, так что, Артуша, fine?
— Fine, fine!
— Как же ж «fine», если ты тоже ночь не спал? Да на тебе еще и билеты, и багаж… И всё «fine»? Да всё с улыбкой во все сорок восемь зубов.
И тут, в самолете, он мне тихо признался, что, если он не будет постоянно бодрым, с улыбкой и уравновешенным, его просто уберут с этой работы.
— Ох, как нехорошо, Артур. Как это у вас не по-человечески.
— А как у вас, в СССР?
Как у нас? А действительно, как у нас? Тут можно сказать, что языка я как следует не знаю. В школе я учила английский. Три урока в неделю. Не особливо разгуляешься с иностранным языком. В Институте кинематографии учила французский. За рубеж в капстраны не выезжала. Знакомых иностранцев в Москве не было. Да это и не приветствовалось. Дважды меня оформляли в капиталистическую страну. Первый раз засела я за язык. Дело пошло. Но выехать так и не случилось. В последний момент поехала другая актриса, видимо уже проверенная в капиталистических условиях.
Оформляюсь второй раз. Просмотрела я свои английские тетрадки. Так, чтобы совесть была чиста, если что и состоится. Опять не состоялось.
Ну? На кой черт он мне нужен, этот язык? С кем общаться? Я же не Ленин. Я не смогу шутя выучить еще и английский. И не в тюрьме: учить язык, чтобы не сойти с ума. С удовольствием читаю на русском. Переводы у нас замечательные. А третий раз, ну совершенно неожиданно, — ту-ту! И взлетела на другой континент. Должна сказать, что дней через двадцать в памяти всплывало такое забытое, что я сама себе удивлялась. Но вот на вопрос: «А как у вас?» — я задумалась. Ну, что ему сказать? Что ответишь на вопрос: «Ну, как дела? Как жизнь?» Что, мол, сегодня плохо себя чувствую? Не то. Что голова раскалывается? Это совсем не то. И я себе представила. Как встречаются два русских человека: «Ну, Сашок, как дела?» — «Да херово, Вань».
Вот это, пожалуй, ближе к нашему «fine». А как это объяснить? Я играла этот этюд на все лады. Артур чисто и наивно улыбался. И абсолютно ничего не понимал. Потом я уже и рукой ниже пояса показывала жест, вот мол… Артур обрадовался, что понял: «I understand… Impotent».
Да нет, Артуша. Не то. Я уже и палец одной руки продевала в колечко пальцев другой, — нет, не то. Непонятно. Вот уж, ничего общего между русскими и американцами. Не понять такое простое слово! Сошлись на том, что я горько сморщилась, будто сейчас заплачу, и чуть нараспев, как в русских песнях: «Ой, хе-ро-во…»
Ему так понравилось. Он повторял и смеялся. Только вместо буквы «р» у него получалась буква «л». И тут уже смеялась я. А когда пришлось расставаться, мы улетали из того же Нью-Йорка, Артур так заботливо нас провожал, так привык к нам, открытым и доверчивым. Когда уже, вот-вот, он скрывался из виду, я спросила губами: «How do you do?» Он сморщил точно такое же лицо, как у меня было тогда, в самолете, и губами ответил: «Ой, хе-ло-во». У меня почему-то болела душа.
