Валентин Булгаков - Как прожита жизнь. Воспоминания последнего секретаря Л. Н. Толстого
Лично я, несмотря на все перемены своих взглядов, очень люблю «Путь жизни», люблю его углубленный, спокойный и уравновешенный тон, достойный мудреца, и считаю, что книга эта при всех условиях и при всех режимах могла бы во всяком случае сыграть роль прекрасного учебника морали. И, разумеется, я очень счастлив, что мог оказать Льву Николаевичу свою скромную техническую помощь при составлении этой замечательной, но, к сожалению, еще мало известной и потому недостаточно оцененной книги[30].
Кроме технической помощи в работе над новыми, не изданными еще выпусками книги «На каждый день» и над книгой «Путь жизни», Л. Н. Толстой постоянно передавал мне письма его корреспондентов для ответа. Вскрывал и читал полученные письма он всегда сам, так что никакие «секретари» между великим человеком и народом не стояли. Но отвечал сам – просто по недостатку времени и сил – не на все письма. Иногда он коротенько помечал на конверте, что именно я должен ответить на данное письмо, а по большей части не писал ничего, или только коротко: «В. Ф., ответьте». Стало быть, отвечать надо было самостоятельно, начиная лишь письмо обычной формулой, составленной Толстым: «Лев Николаевич поручил мне, как близкому ему по взглядам человеку, ответить на ваше письмо». Все мои ответы Лев Николаевич, однако, перед отсылкой предварительно прочитывал, и я, бывало, трепетал душевно, особенно на первых порах, предъявляя Льву Николаевичу свои произведения для контроля. Но великий писатель был судьей снисходительным и обычно одобрял все, что я писал, изредка, разве, рекомендуя сделать ту или иную вставку или то или иное изменение в тексте ответа.
Проверял Лев Николаевич написанное мной обыкновенно вечерком, приходя для этого в мою комнату, так называемую «ремингтонную» (потому что Александра Львовна и В. М. Феокритова писали здесь на «ремингтонах») и усаживаясь рядом со мною на старый, плоский и твердый клеенчатый диван, стоявший перед моим письменным столом. На этом диване я днем писал, а ночью спал. На столе – керосиновая лампа. Лев Николаевич склонялся близко, голова к голове, над рукописью, а я любовался сбоку его прекрасным, одухотворенным старческим лицом и ярко освещенной из-под абажура, необыкновенно опрятной и тщательно расчесанной седой бородой, в которой можно было пересчитать каждый волосок. Кто-то сказал, что у каждого человека есть свой специфический запах. Как это ни смешно, мне казалось, что Толстой пахнет каким-то церковным, очень строгим запахом: кипарисом, ризами, просфорой… За одни эти тихие и благодатные минуты близости с великим писателем и человеком можно было все отдать.
Я говорю, что Лев Николаевич приходил ко мне вечерком и что я помещался в «ремингтонной». Дело в том, что недели через три после моего приезда из Крекшина, Александра Львовна заболела корью, и я был приглашен Львом Николаевичем и Софьей Андреевной – переехать из Телятинок в Ясную Поляну. В. М. Феокритова совершенно не справлялась одна даже с обычной, менее ответственной ежедневной работой. Александра Львовна прохворала с месяц, а потом у нее обнаружились признаки туберкулеза (к счастью, не развившегося), и она должна была, уже вместе с В. М. Феокритовой, уехать на леченье в Крым, так что я продолжал заменять ее в Ясной Поляне. Таким образом, не говоря уже о том, что даже и в периоды жизни моей в Телятинках я навещал Ясную Поляну почти ежедневно и часто оставался там ночевать, – судьба устроила так, что я оказался со Львом Николаевичем совсем под одной кровлей. Червячок ревности (растягивавшийся, кажется, иногда и в червячище) все еще копошился в душе Александры Львовны, но, узнав меня поближе, она, кажется, все же убедилась, что не настолько уж я опасное для нее чудовище и стала ко мне более снисходительна. Надо сказать, что в «ревности» своей она уже признавалась мне самому, а разве это – не прямой признак, что ревность ослабела?
Ненавижу Гуську,Не люблю Булгашку! —
напевала, бывало, Александра Львовна, сидя за пишущей машинкой, в то время как «обер-секретарь» (как она меня называла) восседал, разбирая важные бумаги и корректуры, за письменным столом. Слушая каверзное пение, «обер-секретарь» только посмеивался, как добросовестно отмечает и сама Александра Львовна в своих воспоминаниях об отце и Ясной Поляне, изданных в Париже.
И все же, когда Лев Николаевич написал отсутствующей дочери в Крым, что Булгаков ему хорошо помогает1, у нее по приезде не хватило духу показать мне эти строчки отца, которые, конечно, порадовали бы меня, ибо и для меня, как и для Александры Львовны, в то время не было большей радости, чем ласковое слово Льва Николаевича. Об этом крымском письме я узнал совершенно случайно лишь года через три, разбирая у Чертковых материалы для «Свода мыслей Л. Н. Толстого».
В Ясной Поляне я не только помогал Льву Николаевичу в составлении его сборников и в ведении корреспонденции, но также принимал его посетителей, снабжал их, если это нужно было, книжками, рассылал бандероли с книгами и брошюрами Льва Николаевича всем интересующимся его мировоззрением или мнениями его по отдельным вопросам, копировал на копировальном прессе письма Льва Николаевича и свои ответы его корреспондентам, особенно если на них имелись собственноручные приписки Льва Николаевича, сопровождал Льва Николаевича на верховых прогулках (алтайские уроки верховой езды пригодились), записывал втихомолку беседы и быт Толстого[31], раздавал милостыню прохожим и нищим из особой деревянной кубышки, время от времени наполнявшейся Софьей Андреевной медными пятаками, и т. д.
Я не умел писать на машинке, а между тем иногда надо бывало что-нибудь переписать. Это делали всегда Александра Львовна, В. М. Феокритова или приходивший из Телятинок переписчик Чертковых черноволосый С. М. Белинький (внучок Льва Николаевича Илюшок Толстой называл его «Белинький, который черненький»). С отъездом двух переписчиц в Крым у третьего прибавилось работы, а иногда и он почему-нибудь не приходил в Ясную Поляну. Надо бы начать писать на машинке мне, но я воображал, что это страшно трудно, и не начинал. Тогда Татьяна Львовна, гостившая в Ясной Поляне, усадила меня однажды за «ремингтон» и, стоя за моей спиной, начала писать моими пальцами. Так я научился писать на машинке и потом иногда переписывал Льву Николаевичу что-нибудь не очень длинное. Помню, между прочим, что перебелил для него несколько сцен из написанной им в последний год его жизни маленькой комедии «От ней все качества».
Лев Николаевич был всегда удивительно нов, свеж, интересен и разнообразен, а также деликатен и легок в общении. Работать с ним было одно удовольствие. Ни малейшего давления его необычайного авторитета я никогда не ощущал. Помогавших ему Лев Николаевич всегда благодарил, искренне и трогательно, за каждую услугу. Старался проявлять свое внимание к окружающим: раз принес мне грушу, в другой раз подарил записную книжку, всегда справлялся о здоровье, о настроении, расспрашивал о планах и занятиях, давал непринужденные, чисто дружеские, но оттого не менее ценные, советы и т. д. Недаром поэтому каждый дорожил возможностью побыть подольше в обществе много занимавшегося и часто уединявшегося в своем кабинете Льва Николаевича.
Между нами была тогда огромная разница лет (23 и 81), а между тем, кажется, ни с кем в жизни я не чувствовал себя так легко и просто, как с Л. Н. Толстым. И это – при условии, что всякая фамильярность или какая бы то ни было развязность с моей стороны были совершенно исключены. Просто ум Льва Николаевича был такой всеобъемлющий, и в свои 81–82 года он был еще так свеж духовно, что к нему находил дорогу каждый, и молодой, и старый, а он, с своей стороны, отлично каждого понимал, входил в его интересы и давал ему maximum того, что может дать человек столь исключительно одаренный. Право, когда приезжали в Ясную Поляну на побывку собственные сыновья Толстого, этакие 35-летние и 45-летние бородатые дяди, давно уже «отделившиеся» от семьи и жившие своими домами по разным городам и губерниям России, то они всегда казались мне старше своего отца. С ними мне, 23-летнему юноше, труднее было найти общий язык, чем со Львом Николаевичем. И, думается, не потому только, что я был «толстовцем»…
Немалую радость доставляли мне совместные верховые прогулки со Львом Николаевичем. Софья Андреевна настаивала на том, чтобы он ездил не один: она боялась внезапного обморока где-нибудь в глухом лесу. Ездили со Львом Николаевичем обычно либо я, либо доктор Д. П. Маковицкий, либо лакей, курносый яснополянский парень – переросток Филя. Филе-то это было все равно, а мы с Душаном, бывало, всегда волновались немного, ожидая, кого Лев Николаевич пригласит. Ибо и Душан очень ценил эти поездки. Лев Николаевич восхищался красотой природы. По большей части ехал молча и задумчиво, но иногда начинал милый, дружеский разговор, вспоминая, рассказывая о чем-нибудь или делясь занимавшей его мыслью.
