Игорь Минутко - Искушение учителя. Версия жизни и смерти Николая Рериха

Он не мог знать, что эти письма о необходимости направить экспедицию в глубины Тибета на поиски Шамбалы, вдохновенно и эмоционально написанные им, никуда не были отправлены. Когда возбужденная, галдящая орава матросов Балтфлота из четвертой аудитории Тенишевского училища ночью семнадцатого октября 1918 года вернулась на свои корабли, первыми, с кем они поделились впечатлениями о выступлении товарища Барченко и кого ошарашили письмами в высшие инстанции юного государства рабочих и крестьян, были их непосредственные командиры. Письма у оргтройки во главе с рыжим богатырем Иваном забрали. А наутро всех, кто был на лекции-диспуте «Страна Шамбала — провозвестница коммунистического братства народов», выстроили на пирсе, и комиссар Балтфлота, сверкая портупеей поверх черной кожаной куртки, произнес короткую, пламенную, угрожающую речь:

— Да вы что?.. вашу мать! в Бога, в Пресвятую Богородицу и во всех апостолов! Вы революционные матросы! Или кто вы, недоделки? вашу мать, перемать, а так же всю родню до седьмого колена — что у вас в башках, спрашиваю: солома пополам с поповскими бреднями, ядри вас в перекись и водород, или передовые мозги, которые денно и нощно думают о мировой пролетарской революции? Все, п…дюки! Забыть! Зачеркнуть! Всем по три дня гауптвахты! Разойдись!

Сочиненные в ту злополучную ночь мистическим ученым письма, надо полагать, высшие чины красного Балтфлота, поржав над ними под бутыль самогонки, уничтожили, однако комиссар-громовержец оказался ретивым: в тот же день прибыл в Петроградскую ЧК:

— Необходимо, товарищи, разобраться с этим лектором Барченковым — или как его там? Похоже на контрреволюционную пропаганду. Да еще в замаскированной форме. Мой совет: к стенке — и дело с концом.

— Разберемся, — спокойно ответили ему. — А в советах не нуждаемся.

Слегка оробел комиссар Балтфлота, возвращаясь к своим непосредственным делам.

«Или не сообразил чего? — тревожно думалось ему. — Уж больно они на меня смотрели… подозрительно».

Но ничего этого не знал Александр Васильевич Барченко и потому мучился всякими страшными предположениями, сидя в машине рядом с Эдуардом Морицевичем Отто, который опять превратился в белое Лицо, невесомо плававшее в темном квадрате салона автомобиля, похоже, с удовольствием вдыхая слабый, но стойкий аромат французских духов.

Пустой бело-серый город, набережные каналов, мосты, широкая улица, посередине которой мерно движется патруль из трех человек с винтовками; призрак Инженерного замка, темный и мрачный; наконец въехали в Гороховую улицу.

Машина останавливается у подъезда трехэтажного здания. Первым выходит Лицо, распахивает перед гражданином Барченко дверцу:

— Прошу, Александр Васильевич.

Мистик и ученый успевает заметить, что все — или почти все — окна дома освещены.

— Да, это так, — усмехнулся Эдуард Морицевич, — у нас и по ночам работают. Время такое, вы знаете: красный террор.

От этих слов внутри Александра Васильевича начинает что-то мелко и отвратительно дрожать.

— Идемте, идемте! — в голосе Лица звучит нетерпение. Они поднимаются по высоким ступеням крыльца. Над массивной дверью прибита вывеска — крупные красные буквы: «Чрезвычайная комиссия». У двери стоит красноармеец с винтовкой, совсем молодой парень с хмурым, напряженным лицом. Коротко, но пристально, взглянув на поднимающихся по ступеням, он молча козыряет товарищу Отто.

Два марша лестницы на второй этаж. Длинный коридор, двери, двери, двери с номерами… Деловито снуют люди, за некоторыми дверями, неплотно закрытыми, слышны громкие голоса.

Они останавливаются перед дверью с цифрой «6».

Лицо дважды небрежно стучит и тут же распахивает дверь.

— Милости прошу, Александр Васильевич.

Они оказываются в просторном кабинете с двумя стрельчатыми окнами, за которыми стоит снежно-серая ночь.

— А вот и мы! — говорит Эдуард Морицевич.

И первое, на что, по непонятной причине, обращает внимание Александр Васильевич — это большая картина в тяжелой раме на правой глухой стене, идиллический пейзаж: стройная трепетная лань пьет воду из прозрачного горного ручья, и с ее чутких губ падают капли, алмазами сверкая на солнце.

«Скорее всего, — думает гражданин Барченко, — осталась здесь с дореволюционных времен».

На левой стороне стены над старинным, темным письменным столом большая карта России, и на ней красными тонкими ленточками обозначены фронты.

В тот момент, когда в кабинете возникли Александр Васильевич и Эдуард Морицович, в нем находилось четверо: за письменным столом в троноподобном кресле сидел человек лет сорока, весьма яркой внешности — нос с горбинкой, впалые щеки, густая вьющаяся шевелюра, четкий выразительный разрез темных глаз, живых, подвижных, умных. Трое остальных были молодые люди: двое сидели на стульях возле стола, третий стоял у окна спиной к кабинету, и что-то знакомое почудилось мистическому ученому в его коренастой фигуре.

— Александр Васильевич! — сказал Отто. — Я вам представляю…— Эдуард Морицевич немного замешкался. — Заведующий отделом Дмитрий Наумович Картузов.

Хозяин кабинета поднялся с кресла и протянул руку гражданину Барченко. Рука была сухой и горячей.

— Рад знакомству, — сказал товарищ Картузов. — Весьма и весьма…

«Не арестуют! — ликовало все существо Александра Васильевича. — Не убьют…»

— А это Федор Карлович Лейеймер-Шварц и Александр Юрьевич Рикс, — молодые люди, сидевшие на стульях, молча, по-военному, кивнули, — Теперь разрешите представить, — Отто подошел к тому, кто по-прежнему стоял у окна спиной к кабинету. — Наш московский коллега…

Незнакомец круто повернулся.

— Вы?.. — изумился Александр Васильевич.

— Я, — сдержанно улыбнулся Константин Константинович Владимиров.

Да, это был он, протеже профессора Красавина. Вернее, перед доставленным в ЧК, Барченко — и об этом, без сомнения, уже догадался читатель — стоял Яков Григорьевич Блюмкин.

И поскольку, во-первых, роль этого молодого человека более чем весома в нашей истории, во-вторых, кто знает, предоставит ли ему судьба возможность и время самому поведать обо всем, что с ним произошло сразу после убийства германского посла Вильгельма Мирбаха, попытаемся это сделать за него.

Итак, мы возвращаемся совсем ненадолго в Москву, в шестое июля 1918 года.

Вторая половина дня.

Машина с открытым верхом, «Паккард», темного цвета, номер 2760, как помнит читатель, на предельной скорости мчался по пустынным улицам субботней Москвы.

Стремительная езда до Трехсвятского переулка заняла несколько минут.

Особняк Морозова. В нем размещен штаб отряда ВЧК, которым командует левый эсер Дмитрий Попов. Отряд среди частей Чрезвычайной комиссии самый большой, он недавно появился в Москве, после жестоких боев на Украине с немцами и гайдамаками гетмана Скоропадского. Бойцы преданы своему командиру и подчиняются только ему. Для Попова директивы ЦК его партии — закон. Половина высшего командного состава ведомства Дзержинского на Лубянке — левые эсеры.