Николай Келин - Казачья исповедь

Я, хотя и обескуражен приемом советника, спокойно отвечаю:

— Знаю. Солоневич — редактор русской эмигрантской газеты, издающейся в Софии. Он тяжело болен, и этого для меня вполне достаточно, чтобы я исполнил просьбу его жены и пригласил его сюда для лечения. Я, как русский и к тому же врач, не могу отказать в просьбе семье Солоневичей…

— А вы знаете, доктор, кто за этим Солоневичем сюда потянется? Вы ведь не знаете, с кем он связан!

— Да меня это не интересует — я хочу только помочь больному. Я совершенно не занимаюсь политикой, не состою ни в одной партии, и если хотите, то можете запросить мою характеристику от желивской жандармерии, — говорю я, а советник протягивает мне какую-то тощую папку.

— Я уже это сделал, — усмехается он. — Вот папка о вас, в ней нет ничего!

— Так в чем дело, господин советник? Что вы знаете о Солоневиче, что не советуете его взять сюда для лечения?

— А это я не имею права вам сказать по долгу службы.

— Тогда прошу дать разрешение на его приезд сюда — мне нечего бояться, — не успокаиваюсь я.

— Хорошо, — соглашается советник. — В просьбе моему другу Герингу я отказать не хочу, но предупреждаю: если вы не откажетесь от вашей безумной затеи, то можете навсегда исковеркать жизнь всей вашей семьи. К тому же еще одно непременное условие: наш посол в Болгарии даст Солоневичу провожатого до границ Чехословакии, где его передадут нашим людям, которые привезут его в Прагу, прямо в четвертое отделение, где с него снимут допрос. Только после этого допроса мы решим — пустить его к вам или тем же путем вернуть обратно. Если он тут останется, ваш дом, вы и вся ваша семья будут находиться под постоянным полицейским надзором. Негласным, разумеется…

С ближайшей почты я послал подробную телеграмму в Софию об условиях приезда сюда Ивана Лукьяновича. Солоневич ответил, что согласен на все условия. Но вскоре от него пришло заказное письмо, в котором была просьба достать визу и для брата Бориса. За этой визой поехала моя жена и, конечно, ее не получила. Чиновники министерства, по словам Оли, пришли в ужас, когда узнали, что она хлопочет о визе еще для одного Солоневича!

Шел 1937 год. Я списался с несколькими лечебницами и остановился на санатории в замке Тухлов. Через неделю должен был приехать Солоневич. Лето в том году было прекрасное. В Желиве жило на дачах несколько наших знакомых русских семей. Но как-то после обеда явился почтальон и подал телеграмму из Швейцарии: «Гость не может приехать — экстренно вызван к одному из Романовых в Париж. Встреча откладывается на более благоприятное время».

Не скрою, мне не только хотелось помочь Ивану Лукьяновичу, но и увидеть человека «оттуда», человека, который всколыхнул всю русскую эмиграцию своими необыкновенными статьями, познакомиться с автором книги «Россия в концлагере». Словом, я решил ехать в Париж, где к тому же жил родственник Федя Фролов, внук сестры моей бабушки по материнской линии. Он уже давно звал нас к себе в гости.

Федя, сын казака-хлебороба с хутора Евстратова, в свое время учился со мной в Усть-Медведицком реальном училище. Он был годом старше меня и в 1914-м ушел в Новочеркасское кавалерийское училище, по окончании которого попал прямо на фронт первой мировой. Потом Федя был со мною на Лемносе, откуда переехал в Болгарию, из Болгарии в 1925 году он попал в Париж, где и стал шофером такси.

В столице Франции я встретил много друзей детства и несколько сослуживцев по Донской армии. Большинство ребят были водителями такси и, смеясь, говорили, что за эти годы настолько изучили закоулки Парижа, что, в случае чего, могли бы оккупировать французскую столицу в два счета. И, действительно, русская пресса во Франции писала, что чуть ли не половина всех шоферов в Париже русские офицеры. Так что мы были нарасхват, и ежедневно кто-нибудь из приятелей старался показать нам хоть кусочек города.

Но в моем плане была встреча с Иваном Лукьяновичем. И вот при помощи русских шоферов Федя узнал адрес какого-то Троцкого («Ну и фамилия же!» — подумал я), который будто бы знал, где живет Солоневич. На второй же день, утром, мы пустились в путь. Встретились с коренастым парнем, который снял с нас допрос: кто мы такие, зачем нужен Солоневич… Я показал ему письма из Болгарии, он смягчился и заявил, что адрес может дать нам только завтра, посоветовавшись с кем-то. Как видно, конспирация была серьезная.

Наконец, получив адрес, мы отправились искать указанную улицу. Автомобиль остановился перед подъездом, из которого выходили два человека, и в одном из них я сразу узнал Ивана Лукьяновича — он был точно такой же медвежистый, как на фотографии из книги «Россия в концлагере». За ним шел его брат Борис, а с балкона второго этажа, помню, им махал рукой огромный плечистый мужчина со скуластым лицом монгола. Это был знаменитый генерал Туркул, начальник не менее знаменитой Дроздовской дивизии. Странно было видеть этого человека в мирной обстановке…

Мы представились. Я протянул Солоневичу несколько писем его жены ко мне. Он исподлобья посмотрел на нас и тут же, у подъезда, по-русски облобызал крест-накрест.

— Наши из Праги приехали! Идите познакомлю, — крикнул Туркулу. Через пару минут страшный Туркул спустился, галантно расшаркался перед моей женой и поцеловал ей руку. Поговорив немного с нашими новыми знакомыми, мы получили личное приглашение на лекцию Солоневича о положении в России. На эту лекцию вход был строго ограничен и допускались лишь лица, заслуживающие полного доверия.

Вечером мы явились на лекцию. Большой зал был полон. В первом ряду, справа от нас, сидел высокий старик, говорливый и приветливый. Узнав, что мы из Чехословакии, он оживился.

— Я Кузнецов. Вы, наверное, бывали в русской церкви у вас, в Мариенбаде? Так вот иконостас в эту церковь подарил я. Правда, красивый? На всемирной выставке в Париже золотую медаль за него получил.

— Кузнецов? Не знаю вас, не слышал, — заметил я довольно бестактно.

— У меня дед по матери Кузнецов. Возьмите в России любую чашку или тарелку, а на донышке-то Кузнецов написано — самый большой фарфоровый завод в России был… Не знаю, как они там теперь…

Таким образом мы познакомились с одним из самых значительных фабрикантов старой России. Недалеко от нас, слева, сидел подтянутый брюнет с военной выправкой. Он что-то говорил своей соседке, располневшей блондинке лет сорока. Пара меня заинтересовала, и от Кузнецова я узнал, что это был известный генерал Скоблин, командир самого лучшего полка Добровольческой армии — Корниловского, а соседка — его жена, славившаяся когда-то на всю Россию исполнительница русских песен Плевицкая. Тогда я не мог знать, что этот преданнейший из самых преданных белой идее генерал Скоблин уже состоит на службе ГПУ и через год выдаст среди бела дня в Париже генерала Кутепова, затем генерала Миллера и вынырнет где-то на пустынных улочках Москвы, где следы его окончательно потеряются. А его супруга, помогавшая в этой акции, после долгих судов будет заключена во Французскую крепость, как преступившая законы государства, давшего ей приют.