Рефат Аппазов - Следы в сердце и в памяти

- Повторите, Аппазов, - сказал Фридрих Юрьевич.

Хотя я очень внимательно слушал речь Александровой, мне не удалось запомнить и половины того, что она так блестяще исполнила.

- Если стороны угла пересечь параллельными прямыми, - начал я не очень уверенно, - то получатся отрезки... - тут я споткнулся, но попытался продолжить, - которые будут относиться... - и умолк.

- Повторите, Александрова, ещё раз, - попросил Фридрих Юрьевич.

Александрова встала и с ещё большей скоростью, в темпе русских скороговорок, на едином дыхании точь-в-точь повторила формулировку теоремы.

- А теперь повторите вы, Аппазов, - ещё раз предложил мне Фридрих Юрьевич.

На этот раз моя попытка оказалась более удачной, и я продвинулся на три или четыре слова дальше, но всё равно не смог добраться до конца.

- Я попрошу вас к следующему уроку как следует выучить формулировку, - закончил наш не очень удачный диалог Фридрих Юрьевич, - и добавил, - вы неплохо знаете математику, чего нельзя сказать о русском языке, обратите на это серьёзное внимание. Садитесь, Аппазов.

Шагая к своей парте, я подумал: "Ну вот и первая двойка". Кажется, за всё время учёбы в школе у меня никогда не было ни одной двойки. Когда сел на своё место, Юра, видимо, чтобы подбодрить меня, прошептал:

- Молодец, для первого раза ты хорошо ответил, тройка обеспечена.

Но Юра ошибся. Сидящие на первой парте девочки вытянув свои шейки, подсмотрели оценку, которую поставил в журнале Фридрих Юрьевич, и классный телеграф сообщил: "Четыре!"

Постепенно дела наладились, и таких промахов ни с геометрией, ни с алгеброй, ни с физикой, ни с химией не было, зато с "говорильными" предметами - такими, как русский язык, литература, история, обществоведение и даже биология и география - мои затруднения продолжались больше полугода, и только во втором полугодии я уже обрёл необходимые навыки и уверенность, чтобы уйти от скользких и непривычных троек.

Что касается Фридриха Юрьевича Силина, он стал любимым учителем многих из нас, благодаря которому мы полюбили и знали математику очень неплохо. Не пропали попусту и его усилия по привитию нам ряда качеств, которыми должны обладать культурные, воспитанные люди. Сам он был латыш по национальности, и, как я впоследствии понял, ему были присущи многие черты национального характера своего народа: трудолюбие, педантичность, аккуратность, сдержанность и, может быть, выражаясь простым языком, даже некоторая занудность. Помню только один случай, когда он не сумел сдержать своих эмоций. Когда мы уже заканчивали десятый класс, он стал сильно болеть и даже попал в больницу. На нашем выпускном вечере он не смог присутствовать, и мы, человек десять-двенадцать, на следующий день пришли к нему домой с цветами, чтобы и проведать, и поздравить, и поблагодарить его. Мы увидели совершенно одинокого, очень больного и старого человека, который испытывал из-за такого своего состояния какую-то неловкость. А ведь ему было не так уж много лет, я думаю, где-то между пятидесятью и пятидесятью пятью годами. Он был так тронут нашим появлением, что не смог сдержать слёз, внезапно появившихся на бесцветных, полных страдания глазах. До сих пор, когда я вспоминаю школьные годы, своих учителей, перед глазами прежде всего встаёт не образ "учительницы первой моей" (у меня был учитель, и он не очень запомнился), а образ Фрица, нашего Фридриха Юрьевича, внешне непроницаемо сурового, но в душе очень доброго человека.

Когда Фридрих Юрьевич заболел, обязанности классного руководителя на короткий отрезок времени перешли к нашей учительнице химии, Елене Георгиевне. Молодая, стройная женщина выше среднего роста обращала на себя внимание наших восемнадцатилетних десятиклассников, пытающихся изображать из себя знатоков женской красоты, своими довольно красивыми ножками. Видимо, не очень скромные взгляды некоторых из нас и неосторожно оброненные слова по сему поводу не оставались незамеченными ею, и в ответ Елена Георгиевна напускала на себя излишнюю строгость, несвойственную её характеру. Один эпизод, свидетелем которого я случайно оказался, несколько шокировал меня, но он же позволил мне взглянуть на наших учителей совершенно другими глазами: они такие же люди, как и все, со свойственными им чувствами, слабостями, неосторожными поступками.

Как-то забежав в физический кабинет, чтобы заблаговременно принести в класс некоторые наглядные пособия (я был старостой класса), я столкнулся с совершенно неожиданной картиной: Елена Георгиевна и наш физик по прозвищу "Шарик" целовались, стоя у одного из шкафов, в которых хранились физические приборы. Он почти на целую голову ниже неё ростом, поднялся на цыпочки и обнимал её за талию, а она, чуть согнувши колени, держала руки на его плечах. От изумления я остановился как вкопанный, но буквально через мгновение, будто боясь, что кто-то застанет меня на месте преступления, очень тихо, на носочках, вышел обратно за дверь кабинета и помчался по коридору в свой класс. Об увиденном я никому ни слова не сказал, и не только в те дни, но и в более поздние годы, потому что считал это не своей тайной, а чужой. Первой мыслью была: "Хорошо, что они не видели меня!" Трудно даже представить себе, в каком бы положении они оказались передо мной, да и я перед ними, если бы вдруг они заметили меня. Независимо от своего сознания отношение к нашей химичке как-то изменилось, я теперь видел в ней не столько преподавателя, сколько женщину, и нисколько не осуждал её. Появилось даже какое-то чувство, похожее то ли на тревогу за неё, то ли на тайное покровительство. Может быть, причиной тому было бросающееся в глаза несоответствие между нею и нашим физиком.

Георгий Иванович пришёл в нашу школу, когда мы начали учиться уже в последнем, десятом класе. Это был небольшого росточка молодой мужчина, весьма плотного сложения, с пухлыми, очень румяными щёчками и очень живыми, колючими глазками. Удивительно энергичный и в разговоре, и в движениях, он на своих коротеньких ножках катился с быстротою хорошо пущенного кегельного шара, отчего и получил прозвище "Шарик". Георгий Иванович обладал неплохим чувством юмора, но вместе с тем не мог удержаться от обидных, язвительных замечаний. Мы признавали в нём хорошо знающего своё дело преподавателя, но как к человеку относились к нему с недоверием. Спустя несколько десятков лет, при очерёдном посещении Ялты, я узнал из слов одной нашей очень уважаемой учительницы Лидии Дмитриевны о том, что наши физик и химичка поженились и через несколько лет уехали из Ялты. Видимо, тот поцелуй был только началом зарождающихся более глубоких чувств.