Вадим Прокофьев - Степан Халтурин

— Читали, как наши друзья-землевольцы о нас отозвались? Хоть и ругают, а сочувствуют, помогать готовы, рады за нас. Хорошая примета. Но мы им ответим, дай срок. Думаю, что ответ нужно отпечатать уже в своей, рабочей газете, вот диву-то дадутся.

— Степан Николаевич, а как с типографией, от Козлова вестей нет?

— Пока нет, что-то не ладится в Москве. Будем надеяться, что образуется, Козлов да Рейнштейн поставят газету.

— Скорей бы уж!

Плеханов вошел в комнату незамеченным.

— Хороши, хоть бы кого на пароль поставили!

— Георгий Валентинович! — Халтурин весь преобразился, он сиял, пожимая руку друга, и без всяких слов можно было понять, сколько удовольствия, даже волнения испытывал он в эту минуту.

— Садись, садись, Оратор, мы тебя сегодня порадуем.

— Подожди, Степан, сначала я вас должен огорчить, — Плеханов вынул из кармана прокламацию, написанную от имени «Исполнительного комитета».

«26 февраля, в Москве по решению Исполнительного комитета убит агент Третьего отделения Николай Васильевич Рейнштейн…»

Это был удар грома, в комнате все оцепенели.

— Как, он шпион? Неправда! Даю голову на отсечение…

На Халтурина было страшно смотреть. Глаза горели ненавистью, рот перекосился, вся его высокая, стройная фигура подалась вперед в страшном нервном напряжении.

— Убили, убили одного из своих! За что? За что, я вас спрашиваю?

Рабочие бросились успокаивать Степана. Плеханов стоял молча. Он знал Халтурина, словами его не убедишь, ему нужны факты, доказательства. Фактами Георгий Валентинович располагал, да еще какими, но… Даже Халтурину Плеханов не имел права сказать, что «хилый», «несловоохотливый», «болезненный» и «добродетельный» письмоводитель Третьего отделения Николай Васильевич Клеточников, за которого так ратовал начальник сыскной полиции Кирилов, был членом «Земли и воли», скромным, бесстрашным ее «ангелом-хранителем», забравшимся в самое логово врагов. С Клеточниковым поддерживали связь только «легальные» на квартирах, не вызывающих у полиции никакого сомнения в неблагонадежности. Имя его было засекречено от подавляющего большинства людей, даже близко стоящих к руководству «Землей и волей».

«Ну, как доказать Степану, как убедить, что я не оговариваю одного из членов Северного союза, что Рейнштейн убит Михаилом Поповым за предательство, за шпионаж». Плеханов решился.

— Успокойся, Степан, мы знаем друг друга не первый год. Рейнштейн шпион, и доказательства его предательства я видел сам. Не спрашивай меня где, у кого, я все равно не скажу. Но было бы вам известно, что именно он передал в руки Третьего отделения Ивана Ивановича Козлова, а также Оболешева и Адриана Михайлова.

Халтурин схватился за голову и застонал.

— Ты что, Степан Николаевич?

— Виктор, Виктор, вот почему ты молчал…

— Какой Виктор? О чем молчал?

Халтурин сделал над собой усилие, слова Плеханова о предательстве Рейнштейна его не убедили, но известие об аресте Козлова сразило.

— Не будем таиться, теперь это ни к чему: Козлов не кто иной, как Виктор Обнорский. Вот кого схватили жандармы!

Наступила тягостная тишина. Многих товарищей могли бы перечислить собравшиеся, кого арестовала полиция, много друзей, единомышленников томилось уже в тюрьмах, гнило на каторгах, мучилось в изгнании под надзором полиции. Но никогда еще рабочему движению жандармы не наносили такого удара. Восемь лет Обнорский был для них неуловим, восемь лет он дразнил ищеек и вселял уверенность в сердца друзей.

— Как это произошло?

— Что? Арест?

— Да.

— Его арестовали в Петербурге 28 января. Выдала жена Рейнштейна.

— Ага, значит жена, а не Рейнштейн.

— Они оба агенты Третьего отделения. Не веришь? Слушай.

«Рейнштейн (муж) являлся весьма деятельным организатором и пользовался большим доверием. Знал почти все московские дела и доводил о них до сведения начальства. 6 февраля прибыл из Москвы в Петербург, был на конспиративной квартире, где видел семь пропагандистов, слесарный станок и гальваническую батарею для изготовления печатей… Говорили о Клеменце и Георгии». Это обо мне…

— Так это ничего не доказывает. Ошибку сделали с Рейнштейном.

Плеханов обиделся на Халтурина, кому, кому, а ему Степан мог бы доверять больше. Халтурин думал о том же, он чувствовал, что Плеханов что-то скрывает, а от кого? Никогда Степан никого не выдал, не выдаст, никогда не проговорится.

Так радостно начавшийся день окончился трагично. Хотя отчаиваться было еще рано, но Халтурин впервые задумался о возможностях борьбы за политические права рабочих в условиях царского деспотизма, шпионского режима, полицейского произвола.

Теперь заботы о типографии, налаживании выпуска своей рабочей газеты также ложились на Халтурина. Из первого состава руководителей рабочего союза он чуть ли не единственный оставался на свободе, храня в памяти имена руководителей кружков на заводах, адреса явок, пароли конспиративных квартир как рабочих, так и народнических.

На следующий день Халтурин опять собрал Комитет выборных. Нужно было ответить на статью Клеменца, причем ответ этот приходилось помещать в газете народников, выпуск своей газеты с арестом Обнорского откладывался на неопределенное время.

Ответ составили сообща, поручив Халтурину отредактировать его и передать в редакцию «Земли и воли».

Клеменц с удовольствием читал письмо, отчеркивая наиболее сильные и важные места;

— «С выражением крайнего сочувствия и одобрения прочли мы ваши краткие, немногословные, но искренние и честные замечания, помещенные в № 4 «Земли и воли» по поводу нашей программы. После того что многим из нас пришлось слышать, эти замечания, эта искренность тона, с какой вы обращаетесь к нам, были, признаться, довольно неожиданны. Действительно, нас называли выскочками, упрекали в недомыслии, противоречиях, упрекали за слог, а многие даже прямо относились с недоверием, видя в нашей программе произведение интеллигентских рук, написанное больше для «острастки» и посему ничего не выражающее собой (до того еще не доверяют нашим силам, до того еще привычка смотреть на нас, как на неспособную скотину, вкоренена во многих)…

…Действительно, кудреватость слога — наш грех, и мы его берем на себя. Поговорим теперь о тех упреках, которые посыпались на наши головы тотчас по выходе программы рабочих. Главное обвинение сводилось к тому, что в нашей программе замечается путаница понятий и воззрений на различные оттенки революционной партии Запада и в особенности (что-де очень странно) замечается смешение социалистических требований с конституционными… Многие, как видно, именно и обращают внимание только на последнее и посему в своих замечаниях доходили до того, что требование политической свободы нами, рабочими, считали просто нелепым и не вяжущимся с вопросом об удовлетворении желудка.