В садах Эпикура - Алексей Леонидович Кац
Новь рассмеялась луной,
Ночь со снегами шептала.
Ты целовалась со мной
И на гитаре играла.
Все говорила «люблю!
Помни!» А в зимнем разгоне
Горькую долю мою
Мчали горячие кони.
Почему я вспомнил об Аньке? Мимолетная Анька – это глубокий след в жизни. Но с ней связаны и некоторые другие события.
Время шло, как оно обычно идет в обороне. Как-то подполковник Сваричевский уехал в часть, а меня оставил стеречь мешок, искусно запертый на замок. Надо же было, чтобы в этот момент в разведотделе появилась лейтенант переводчица, направлявшаяся с курсов в дивизию. Я до сих пор не понимаю, почему Черных, так скептически воспринимавший меня, не отправил меня в дивизию. Ведь почти нигде не было переводчиков. Моих же достижений на этом поприще он не отрицал. Так или иначе, а я пригласил лейтенанта на, очень кстати подвернувшийся, просмотр кинофильма. Пока мы восхищались подвигами Георгия Саакадзе, я пожимал ей руку и не заметил, чтобы ей это не понравилось. Фильм кончился, лейтенант стала подумывать о ночлеге. Я предложил ей свои просторные, холодные апартаменты. Лейтенант не отказалась. Я бросил в печку остатки соломенной крыши, и пустая комната озарилась таинственным светом, разливавшим негу тепла. Прошла ночь. Мы распрощались с лейтенантом, и она уехала. Я не учел одного пустяка, да и не стал бы учитывать. Мое гостеприимство стало известно супруге полковника Черных, которая блюла нравственность разведотдела, когда сам грозный полковник отсутствовал. Так вот, лейтенант-переводчица промелькнула на моем горизонте, конечно, в отсутствие полковника. Однако по возвращении на командный пункт, он был своевременно обо всем осведомлен своей ретивой супругой. Супругу эту ненавидели все в отделе. Кончилось тем, что один из заместителей Черных пошел к члену Военного Совета и выдвинул требование: либо он – заместитель, либо она – супруга полковника. Пришлось ей эвакуироваться в тыл. Произошло это позднее. Теперь же полковник вызвал меня к себе и даже не сказал, а прошипел: «Чтоб духу твоего здесь не было! Марш в роту охраны!!» И я ушел в роту охраны, которой командовал крикливый, но в общем-то славный капитан (позднее он погиб во время бомбежки). Приехал Сваричевский, полностью одобрил прием, оказанный переводчице, сказал, что мое изгнание продлится недолго. Командир роты охраны не очень-то знал, что со мной делать. Ставить меня на пост вроде бы казалось неудобным: все-таки переводчик разведотдела, личный друг подполковника Сваричевского. Командир роты потолковал со мной и решил назначать меня начальником караула. В целом это дело достаточно важное, в мою обязанность, во время дежурства, входило нести ответственность за охрану командного пункта, следить за сменой часовых, проверять их на постах и т. д. Справлялся я с этим вполне, и капитан был доволен, и комендант штаба меня хвалил. Просто я был дисциплинированным и строго соблюдал требования Устава, в роте охраны относились ко мне скверно только двое: один из них пожилой ефрейтор Винник. Вот уж не знаю, за что он меня невзлюбил. Нередко он охранял пленных во время допросов. И вот однажды он заявил в Особый отдел, будто я неверно перевожу ответы немцев. Он, Винник, немецкий язык понимает, и моя фальсификация для него очевидна. Потом он заявил туда же, будто я читаю немецкие листовки (был случай, когда немецкий самолет сбросил над кирпичным заводом листовки). Я их собирал, по приказанию подполковника Утина. Разумеется, по положению в разведотделе листовки для меня не могли быть секретом. Так или иначе, у меня состоялась беседа с капитаном особистом, обвинения Винника отпали, ему предложили оставаться бдительным на своем посту. Так вот, Винник меня не любил. Паршиво относился ко мне и замполитрука роты (фамилию я его забыл). Я часто разговаривал с бойцами на политические темы, у меня неплохо получалось, потому что я внимательно читал газеты, пользовался громадным материалом статей И. Эренбурга, несекретными данными о противнике, которые всегда мог получить в разведотделе. Я отвечал на вопросы. За это меня и не любил заместитель политрука роты, он и Винник ждали моего срыва и дождались.
В конце ноября, до официального сообщения, я узнал в отделе об успехах под Сталинградом. Это очень окрылило. Ждали событий и на нашем участке фронта. Перед 40 Армией в первом эшелоне оборонялись венгры и итальянцы. Они очень страдали от морозов, нередко сдавались в плен, но у себя в ближайшем тылу бесчинствовали, т. е. грабили, насиловали и т. д. Страшное дело совершили венгры со своим еврейским населением. Евреев мужчин призывного возраста собрали, сформировали из них рабочие батальоны, дали в руки лопаты и отправили в прифронтовую полосу долбить промерзшую землю, строить укрепления. Евреям не выдали даже того дрянного теплого обмундирования, которым обеспечили солдат, люди работали в полуботинках, в демисезонных пальто. Они умирали от холода, болезней, голода. При всех удобных случаях венгерские евреи переходили на нашу сторону. Но пока фронт оставался стабильным, таких случаев представлялось немного.
В свободное время я бывал в разведотделе, у подполковника Сваричевского, у Корнблюма, участвовал в допросах пленных. Даже Черных смотрел на меня помягче. Однажды, кажется, в декабре у меня получились два свободных дня, и я решил наведаться в Данково к Ане. Предлог для похода я нашел такой: в Данкове находился взвод роты охраны. Солдатики стосковались там по хорошей политбеседе. Я вызвался восполнить все пробелы в их политическом образовании. Командир роты охотно отпустил меня в Данково. Я прошагал восемь километров по морозу, пришел во взвод, провел там беседу и, с разрешения командира взвода, отправился на ночлег, точно указав место моего пребывания. Я явился к Ане. Она очень обрадовалась, поставила на стол толченую картошку, я снял ремень и по-домашнему
