Жаклин Паскарль - Когда я была принцессой, или Четырнадцатилетняя война за детей

Для выполнения одного из заданий ОБСЕ я выехала с базы в составе пехотного подразделения. Мы передвигались на танках и бронированных джипах «хамви». Вооруженные до зубов миротворцы всегда перемещались группами по четыре человека и в таком же составе патрулировали регион, дабы проследить за беспрепятственным ходом демократизации общества.

Первое мое знакомство с «хамви» оказалось довольно неприятным. На меня надели обязательный бронежилет и усадили вплотную к ногам солдата, простоявшего все время поездки спиной к направлению движения. Его голова и руки находились выше крыши машины, чтобы он мог в случае необходимости прикрыть тылы пулеметным огнем. Мало того, пристегнутые к центральной раме «хамви» солдатские «М-16» (американская штурмовая винтовка) смотрели мне прямо в лицо. Хуже всего было то, что близость огнестрельного оружия испугала меня только в первый день, а потом я к нему просто привыкла.

Время от времени патруль останавливался и проверял обстановку в деревне или у пункта голосования. Иногда солдаты уклонялись от правила не заводить личных отношений на службе и разговаривали с детьми, угощая их сладостями. Забавно было наблюдать за тем, как молодые американцы показывали великолепные баскетбольные броски детям из лагеря для беженцев. Несмотря на униформу и полную амуницию, в такие моменты солдаты казались немногим старше детей, с которыми они играли.

Именно во время одной из таких остановок по иронии судьбы я кое-что узнала о своих детях, так сказать, из первых рук.

Конвой остановился для осмотра маленького городка рядом с сербской границей. Серое небо изливалось моросящим дождем, и дорога была скользкой и неровной. Наши машины оставляли глубокие колеи на дороге, и я неуклюже скользила по грязи. Здесь не было ни одного дома, не отмеченного войной. Каждый фасад был разукрашен шрапнелью, в окнах не было стекол. Вместо них виднелись старые мешки из-под муки и куски полиэтилена с голубыми печатями ООН. На многих домах недоставало крыш, в стенах зияли дыры. Деревьев практически не осталось: местные жители рубили их на дрова, которыми топились ненадежные печки в лагерях беженцев. Нас с капитаном окружили четверо вооруженных солдат, и мы отправились к полуразвалившемуся от бомбежки зданию, в котором находилась кабинка для голосования. Там работали добровольцы со всей Европы. Внезапно меня окликнул человек в форме международной полиции ООН. На малайском.

Казалось, он был шокирован тем, что видит меня здесь, в Боснии, в сопровождении солдат ОБСЕ, облаченную в бронежилет. Я же была удивлена не меньше его, услышав обращение ко мне на малайском.

– Вам интересно, что происходит с вашими детьми? – спросил он. – Принц говорит, что вам нет до них никакого дела.

В считанные доли секунды я ощутила потрясение, обиду и радость. Потом решила собраться с силами и вытянуть из этого человека как можно больше информации.

Поддавшись уговорам, малайский полицейский смягчился и посмотрел мне в глаза.

– Так что, вам правда интересно? – с явной издевкой произнес он.

Я подавила в себе страстное желание врезать ему по физиономии и сосредоточилась на том, чтобы остаться спокойной.

– Да, конечно интересно. Я хочу знать, какого они роста. Я вообще хочу все знать о своих детях. Вы видели их фотографии в газете? – произнесла я на малайском.

И тогда он мне все рассказал.

Перед отправкой в Боснию его откомандировали в полицейское отделение Тренгану. Он провел довольно много времени во дворце, служа королевской семье.

– Я несколько раз охранял вашего сына, принца Аддина, – сказал он, хитро улыбаясь. Мне пришлось проявить все свое мужество, чтобы не дать коленям подогнуться.

Я должна была позволить ему вести эту высокомерную игру, чувствовать свое превосходство надо мной. И наконец он выдал еще немного информации:

– Принц Аддин очень высокий. По меньшей мере метр восемьдесят, может, даже метр девяносто.

На этом беседа закончилась, он ничего не знал о Шахире.

Я постаралась уйти с тем достоинством, что у меня осталось. Завернув за угол разгромленного здания, я оказалась в окружении изумленных солдат, не понявших ни слова из моего разговора. Как только я убралась с глаз малайского полицейского, меня скорчило и стало сотрясать от рвотных позывов и рыданий.

Я попыталась взять себя в руки и вкратце рассказать им о причине своего расстройства. Выслушав меня, сержант Ларри, крепенький двадцатипятилетний выходец из Индианы, снял каску, почесал голову и, растягивая слова, задал вопрос, который заставил меня рассмеяться и стряхнуть уныние: «Хотите, мэм, мы с ним разберемся?»

Я так и не поняла, с кем именно он предлагал разобраться, с моим мужем или офицером полиции ООН, но на долю секунды позволила себе роскошь представить, что делал бы Бахрин, увидев у себя на пороге взвод американских солдат.

Я поблагодарила Ларри, но от его предложения отказалась.

После той встречи я не находила себе места. С одной стороны, я была благодарна возможности получить хоть сколько-нибудь достоверную информацию об Аддине, а с другой, горевала о том, что эта информация пришла ко мне от незнакомца с сомнительными намерениями. Вот к чему свелось мое материнство: к жадному вниманию к сплетням.

Оставшееся время, которое я провела в Боснии, было наполнено самыми разнообразными событиями. В один день в полуразвалившейся от бомбежек школе я пою песни о кукабарре и имитирую голоса животных Австралии на все лады, на другой – встречаюсь с подростками, подорвавшимися на пехотных минах, чтобы спросить их мнение о необходимости разоружения. Я общалась с пережившими многое женщинами из разрушенной Сребреницы, разговаривала с едва достигшими двадцатилетия работниками молодежных организаций из Сербии и Хорватии и представителями боснийских сербов, отказавшихся от своей этнической принадлежности, чтобы вместе работать в антикризисном центре для нуждающихся сербов в Баня-Лука. На берегу озера с прозрачной водой, покоившегося между холмами, окружавшими Тузлу, я пила турецкий кофе и молча слушала рассказы четырех молодых мужчин. Они говорили о том, что случилось с их семьями, подругами и бывшими коллегами, ставшими частью из пятидесяти тысяч несчастных жертв лагерей сексуального насилия. На следующий день я учила детей танцевать конга и прыгать как кенгуру всего в десяти метрах от еще не разминированного поля возле их школы и внимала их радостным крикам. Все эти события составляли такой большой контраст между собой и элементарной логикой, что меня не покидало постоянное ощущение смятения.

Однажды наш караван машин с гуманитарной помощью на короткое время остался без охраны и тут же был обворован. Украли груз, детские книги, наш багаж и деньги. В другой раз, уже во второй мой приезд в Боснию, нашу машину остановили и меня и моего водителя обокрали под дулом автомата. Тогда я имела глупость отказаться от сопровождения в короткой поездке между сербской и боснийской территориями. Удар прикладом «калашникова» по голове доходчиво продемонстрировал мне мою же глупость.