Мой сын – серийный убийца. История отца Джеффри Дамера - Лайонел Дамер
Быстрое прощание – и мой сын исчез.
* * *
В конце суда над Джеффом, осуждения и вынесения приговора, я полагаю, мы с Шари ожидали, что наша жизнь вернется к чему-то, что хотя бы отдаленно напоминало норму. Мы дали последнее интервью на «Инсайд Эдишн». Во время интервью Шари оплакивала горе родственников жертв. Я тоже выразил свое сожаление, но затем предположил, что безумие моего сына вполне могло быть вызвано прописанными Джойс лекарствами, которые она принимала во время беременности. (Хотя, конечно, скорее всего, лекарства никак не повлияли на внутриутробное развитие Джеффа, никто никогда не занимался исследованиями возможных генетических изменений во время зачатия и на ранних стадиях беременности, вызванных ими.) Очевидно, что в то время любое более глубокое понимание моих взаимоотношений с Джеффом, эмоциональных или родственных, все еще было мне недоступно.
Тем временем Джеффа отправили в тюрьму округа Колумбия, расположенную в одиннадцати часах езды от нашего дома, под Акроном. Мало-помалу, по мере того как шли недели, в прессе появлялось все меньше статей, все меньше эпизодов в новостях. Я вернулся к своей работе, а Шари – к своей. Время от времени мы по-прежнему получали странные телефонные звонки, и мы по-прежнему получаем добрые, сочувствующие письма.
Я поддерживал связь с Джеффом, несмотря на расстояние, стараясь помогать ему всем, чем только мог – это был и мой отцовский долг, и мое личное желание. Я также счел нужным сменить его адвоката. Предстояло слушание в Акроне, в ходе которого он намеревался признать себя виновным в убийстве Стивена Хикса. Поскольку убийство произошло в Огайо, его не могли судить в Висконсине. На этом процессе представлять интересы Джеффа были наняты Роберт и Джойс Мозентеры.
Я не видел, как мог бы помочь Джеффу чем-то еще. Теперь он был полностью в руках других людей. Они будут решать, что ему носить, что есть, где спать, какие лекарства, если таковые нужны, получать. Мои отцовские обязанности свелись к оказанию нескольких мелких услуг, ни одна из которых не была важной. Как отцу мне почти нечего было делать.
* * *
Но обязанности сына становились все более тяжкими. Вскоре после суда над Джеффом стало очевидно, что моя мать не могла больше жить в своей новой квартире, даже несмотря на то, что здесь за ней был обеспечен уход. От визита к визиту было видно, что она быстро сдает. Ночью она редко приходила в сознание, и становилось все труднее удерживать ее в постели или поддерживать хоть какой-то разговор. Еще большим испытанием было то, что она абсолютно не могла принять эту квартиру как свой дом. Это было чужое для нее место, и она никак не могла к нему приспособиться. Тем не менее не было никаких сомнений в том, что она не может вернуться в дом в Вест-Эллисе.
Нужно было найти другое место. Это заняло несколько недель, и 29 марта мы с Шари отправились собирать вещи моей матери из квартиры, в которой она жила после ареста Джеффа. «Это было печальное собрание», – как я позже написал Джеффу, затем сменив свой стиль письма на более привычный отеческий тон. Я наказал ему послушно принимать лекарства, использовать свой разум «с чувством удовлетворения» и «оставаться здоровым умственно» с «Божьим вмешательством и контролем».
«Я очень люблю тебя!» – дописал я в конце письма, позволив этой единственной фразе передать всю тяжесть моих эмоций.
Следующие несколько недель я часто писал Джеффу. В письме, написанном 3 апреля, я дал ему еще один практический совет. Надеюсь, написал я, что Джефф будет самосовершенствоваться в смирении. В то же время я добавил, что он должен принимать решения, ставить перед собой цели и стараться их достигать. Я сказал, что знаю, как ему, должно быть, трудно приспособиться к тюрьме, но понимаю, что жизнь за ее пределами тоже была для него мучением.
* * *
Через несколько недель после того, как Джеффа перевели в «Колумбию», Бойл прислал мне по факсу письмо, в котором сообщалось, что Джеффа снова отправили в изолятор за то, что он спрятал лезвие бритвы в своей камере. Лезвие, типичное для пластиковых одноразовых бритв, было найдено при обычной проверке его личного имущества.
В ответ я позвонил в институт и поговорил с тюремным психиатром Джеффа. Тот заверил меня, что тюрьма очень серьезно отнеслась к попытке Джеффа украсть бритвенное лезвие и что за ним установлен надзор группы по предотвращению самоубийств. Кроме того, по его словам, Джеффу назначили прозак, мощный антидепрессант, который, по его мнению, сможет вывести его из тяжелой депрессии. Это произойдет не сразу, добавил он, поскольку потребуется пара недель, чтобы препарат накопился в его организме.
Вскоре после этого мы с Шари поехали сначала в Милуоки, а затем еще на два часа в «Колумбию».
Когда Джеффа привели в комнату для свиданий, он выглядел изможденным и подавленным, его волосы были растрепаны, лицо небрито. Он выглядел так, словно давно не спал.
После обычных приветствий я спросил о бритве.
– Я взял ее на случай, если в будущем все станет слишком плохо, – сказал Джефф.
Я старался подбодрить его, помочь ему осуществить то лучшее, что он мог сделать в своей жизни. Он ответил, как всегда спокойно кивнув, соглашаясь со всем, что я сказал, но не говоря ничего в ответ. После этого мы поговорили о здоровье моей матери, о том, чем его кормят, о том, как дела у наших кошек.
Перед нашим уходом администрация института передала нам коробку с посылками, присланными Джеффу, вместе с огромным количеством почты. Вечером мы ехали домой, Шари начала читать мне письма, сидя на пассажирском сиденье и подсвечивая текст фонариком.
Разнообразие речей было поразительным: письма начинались с таких приветствий, как «Приветствую вас во имя Великого Аз Есмь», или просто: «Привет, это снова я», и заканчивались таким же ворохом безумия – от «Искренний слуга Царя Царей» до «Буду только твоим навеки».
Как и следовало ожидать, очень многие письма были по своему духу религиозными, написанными людьми, которые пытались спасти душу Джеффа; в письма были всунуты разные религиозные распечатки, обычно брошюры, достаточно маленькие, чтобы их можно было засунуть в обычный конверт для писем. Несколько записок были от подростков, ищущих тюремных друзей по переписке. Еще меньше писем, в том числе и от женщин, неприкрыто касались темы секса, но все они слишком откровенные, чтобы цитировать их здесь.
Были и любовные письма. Одна женщина написала Джеффу, что отбелила свои джинсы и нанесла на них его инициалы. «Нам суждено быть вместе», – написала вторая. В других письмах к Джеффу обращались как к «малышу, куколке, дорогому, моему любимому». Одна женщина
